Ассалямагаляйкум, море! Узнаешь ли меня? Да, это я, Салават, сын Юлая.

Угрюм и безмолвен серый валун на твоем берегу, а мне бы поговорить, поделиться с кем. Сон я видел нынче: кречет в клетке зачах. Он, как беспомощный птенец, жалобно пища, уронил клюв и пал замертво, распластав крылья. Уж не вещий ли это сон, не мою ли судьбу он пророчит, прости, Господи?..

Вот летят дикие гуси. И их клики рвут мне душу, повергая в горькие раздумья. Проносясь над кручами Урала, они, может, бросят хотя бы малое перышко — то будет мой привет Родине с чужедальней стороны. Ах, гуси, беспечные души! Взяли бы с собою и меня, страждущего. Ведь мою тоску по отчему краю, по родным лугам и поймам, где стоит бодрящий кумысный дух, где растет-матереет ядреный курай, — это чувство мое не сравнить и с жаждой-томлением оленя по своему единственному роднику! Возьмите с собою — окину разок с небес родные просторы. Хозяин ли на своей земле мой гордый башкир — увидеть бы, узнать бы мне это.

Уйми же ты свои грозные волны, дружище! А то они словно зовут меня на волю. Но мои руки стиснуты сталью, а волны твои отражает мощная стена. Говорят, что молодой царь Петр сам первый бросил здоровенный камень в твой пенный залив. Правда ли это? А потом арестанты, пригнанные со всех краев, сколько лет возводили эту проклятую стену — одному шайтану известно. Горько было слышать, как мучились здесь и башкирские мальчики, и азаматы** Батырши***. Спины их, как и у нас, были исполосованы плетьми, лица клеймены. Эти братья наши умерли, страдая от голода, хворей и гнета... С великим трудом мы нашли их могилы; море, ты свидетель: отец прочел над ними заупокойную молитву. А было это двадцать пять лет назад... Да, на свободе ли, в неволе или на престоле — все одно проходит жизнь. Отец сошел в могилу позже матушки-императрицы. «Не сдержала своего слова, окаянная», — ругнулся он, услышав весть о ее смерти. Да, ее величество пустила на ветер свое обещание. Издать указ о помиловании семей бунтовщиков и... упрятать всю родню достопочтимого Пугачева в монастырь, а моих кровиночек-детей раздать офицерам — не великий ли грех совершила матушка-императрица, думаю я. О Господи, где ты, доченька?

Свет в очах моих, Миннияза,

Знать, к печали — так была нежна...

Генералы на суде называли Юлая, сына Азналы, «главным смутьяном», а меня «непокорным первым башкиром» — то ли срамили, то ли честь так оказывали, не знаю. А если и уважили, так не диво. Мы с абыз* Канзафаром хоронили скончавшегося отца по-мусульмански, исполнив его последнюю волю. И кандалы сняли. Похоронили на холме, что чуть поодаль от тюрьмы. На днях абыз пошутил в камере: Салават, Иван, я, говорит, счастливее вас — на свободе успел пожить больше, чем в остроге. Улыбнулись. И то сказать, не слезы же лить мы родились. Который это Иван, спрашиваешь? Почиталин, грамотный казак, складно писавший соблазнительные воззвания Пугача, мол, башкирам даруются земли, воды, воля и достоинство.

Однако, вот еще что занятно и досадно: говорят, большинство каинов, выдавших Пугача, сосланы куда-то к твоим берегам: продажные души тоже не в чести властителей. Что скрывать, дружище-море, денежную мзду получили и старшины, сгубившие меня. Один из них еще в молодости за пятьдесят целковых помог поймать славного Батыршу. Тебе, должно быть, ведомо: святой имам**** закрыл свои глаза как пророк-воитель в тюрьме на одном из пустынных островов твоих.

А все же я ни о чем не жалею. Что толку в сожалениях? Если бы, как в сказке, глотнув живой воды, снова обернуться молодцем-джигитом, стрелы бы точил, как отцы и деды учили, на курае бы играл, а на празднествах выходил бы мериться силою с борцами. Ей-богу! Но если бы почувствовал, что мой аргамак***** не сможет получать байгу****** на скачках, я бы повернул его, даже не выходя на майдан*******.

Участвовал бы я в смутах или нет? Но ведь и твои волны, отважное море, шумят, толпясь-громоздясь, а коли так, не задавай кощунственных вопросов. Бунт, смута — это вздорные речи царей, эмиров и прочих. Мужи смелые и достойные так не скажут, для них это — праведный гнев людской и честный бой. Если бы Емелька снова бросил клич на Яике и взбудоражил те края, я встретил бы его так же, как и при первом свидании, приложив правую руку к своей груди, с тысячами своих азаматов, застывших в седлах, словно копья, и готовых душу отдать друг за друга. Жаль только, не вернутся те дни: Пугачева злодеи казнили в Москве.

...Не бушуй, вздымая волны, седое море, не орошай своими солеными брызгами мои незажившие раны, не путай ты мои смятенные мысли. Уж не проглотить ли ты меня хочешь? Не появись на убогом холме эти могилы без оград и не будь до сей поры со мной отца-соратника и верных спутников, пожалуй, я и сам давно уже погрузился бы в твое бездонное холодное лоно. Тебе хорошо — ни Аллаха, ни муллы, как говорится. И ревешь под моими ногами, как жуткий дракон. Я же делюсь с тобой сокровенным.

Так слушай же, неуемное море. Когда пал наш боевой стяг, сотни статных мужчин были подвергнуты порке. Нас, двух вотчинных башкир, «драть» в крепостях и деревнях, где мы когда-то бились особенно отчаянно — такой вышел указ. Смотрели на это зрелище кровопийцы-богачи, всюду таившие на меня зло, да согнанная карателями беднота. И русские там, и башкиры, и стар, и млад. Море, твоя широкая спина испытывала когда-нибудь сплетенную из семи полос плеть со свинцом на конце, а?

На симском заводе то было.

— Ну, кто первый? — спросил кат перед тем, как накрепко привязать к колоде наши голые до пояса тела.

— Бисмилля*3, я пойду, — сказал отец.

— Я! — выступил я вперед. — С меня начинайте.

Жжах!.. Жжах!..

Заскрипели мои зубы. И тут кто-то в ужасе заголосил. Кажется, это была маленькая, как веретенце, девчушка.

Жжах!..

Страшная боль заставила меня вскрикнуть. Даже крепкие веревки, опутавшие мои руки и ноги, будто поослабли.

— А-а-тай!!!**3 — невольно вырвалось у меня.

— Салават!!! — сразу отозвался отец.

Ты полагаешь, что это из жалости? Нет, мое имя прозвучало как «держись, сынок, не поддавайся!» И в самом деле, мужественный голос отца отрезвил и придал мне сил. Потом уже никто не слышал моего стона, даже когда ставили огненное клеймо на лоб и скулы. И среди палачей бывают, оказывается, милосердные. Одного рыжеусого солдата до ора пороли сыромятными ремнями в уфимской тюрьме. Дескать, не отрезал наших носов как следует. Жалко было беднягу. Носы нам снова укоротили и на лбу выжгли три буквы: «В», «З» и «Б» — «вор», «злодей» и «бунтовщик».

Помнишь, Балтика, как десять лет назад два чужестранных корабля нагрянули на Рогервик. Каких-то полсотни громил нагло грабили крепость, даже узники были в ярости. Говорят, здешний горе-комендант шепнул одуревшему от вина главарю разбойников: «В моем остроге содержатся верные сподвижники Пугачева. Одного из них, Салаватку, увезите на родину, продайте за мешок денег...»

Ай, чудак! Позор — хуже смерти, и мне еще не вышибло ум, чтобы вернуться домой рабом, для продажи. Да, выдали меня свои же, шкурники, а пойманным быть — для воина все одно что смерть. Однако лишь у шайтана нет надежды. Ждали мы спасителей, но не с чужих берегов. Особенно мудрого Кинзю.

Ай, крепки Уральские-то горы,

В помощи ничьей им нет нужды.

Что за диво: вечные раздоры,

Стонет край башкир от войн, вражды.

Тише, море, уйми свои разнузданные волны. Вот и славно. Злой ветер поутих. Ба! Гуси опять появились на стылом горизонте. Пусть унесут мой печальный привет земле предков, моей любимой.

«Гюльбизар, красавица моя! Положи полевые цветы на место юрты, где мы были помолвлены еще в колыбели и… под заветную березку, которая благословила нас с тобой стать мужем и женою.

Укажи первому в округе батыру тропку к пещере, где спрятаны мой лук-колчан, боевое седло и сабля с волчьей головой на рукоятке. Любовь моя, ты снишься мне в зеленом еляне своем*1.

О море, сумасбродные волны твои напоминают мне растрепанную на ветру гриву моего вороного. Еще мальчишкой, впервые помчавшись верхом, я упал и чуть не лишился сознания, но, оглушенный, опять взобрался на коня. Дед мой сказал тогда: удал мой внук, вырастет — сотен богатырей будет стоить. Соколы совсем не учат своих птенцов летать, а сталкивают их с гнезда на скале, едва только окрепнут крылышки: «лети, коль стоящий — быть тебе в небе, нет — прощайся с жизнью». Так воспитывали меня дед и отец.

Я был мужчиной, что мог увлечь за собой море войск, я умел любить и быть любимым. Но, увы, я недостаточно познал вкуса истинной свободы. Хай, этот миг броска на врага, когда забываешь все на свете! Но настоящий батыр не должен быть лишь газраилом**2, губящим вражью душу. Старейшины края, главы родов издревле хотели прежде всего свободы. Браться за оружие опасно. Но войны без жертв не бывает?

Сколько погибло людей из-за меня... А сколько было спалено зимних и летних кочевий!.. И жжет мне сердце неисполненная клятва…

Кусем да Карасакал,

Батырша, Кильмяк, Акай —

Все отважные мужи

В войнах прожили века.

Я избрал себе их путь,

Чтоб не плакал бедный люд,

Чтоб мишар, чуваш, башкурт,

Русский и татарин жили,

С разной верой в мире были,

Волю всем хотел вернуть.

В рай ли мой путь лежит, в ад ли... Услышать бы ответ, но не от ангелов, а от людей. Я уверен: суд людской будет справедлив.

Знаешь, море, если на этом чужом берегу меня захватит смерть, здесь останутся лишь кости мои, а душа улетит на родину.

...Прощайте, гуси, передайте земле башкирской, что Салават жив и очень тоскует.

До свидания, море!

* Перевод с башкирского Ф. Хакимова.

** Азамат — воин, последователь, сподвижник.

*** Батырша — руководитель одного из восстаний башкир против царского гнета.

****Абыз — грамотный, просвещенный, ученый человек.

*****Имам — высокий духовный сан у мусульман.

******Аргамак — скакун.

*3 Бисмилля — начало всех сур Корана, традиционное слово у мусульман, произносимое при начинании любого дела.

**3 Атай — отец, папа.

*******Байга — 1. Скачки. 2. Приз за победу на скачках.

*********Майдан — место состязаний на сабантуе.

*1 Елян — богато украшенная верхняя одежда башкир.

**2 Газраил — азраил, ангел смерти.