* * *

Родился я, мой друг, на родине сонета...

П. Д. Бутурлин

Родился я в Уфе, в Нижегородке,

на Астраханской улице, мой друг...

И Белая в тот год, разлившись, вдруг

всех на низине усадила в лодки.

Меня на подловке - сухой высотке

донашивала мама, чей испуг

и блеск воды, плескавшейся вокруг,

уключин скрип и крик лужёной глотки

отозвались в дите. Не знаю как.

Я рос меж озером и речкой. Наш чердак

смотрел на город в небе над сараем.

В Венецию попав, как в детский сон,

я понял: мы судьбы не выбираем,

пригорка среди паводка времён.

* * *

Петухами пели двери,

трубы весело дымили,

репродукторы сипели,

мужики не шибко пили

там, где я не в лучшем виде

вырастал, не унывая,

и на детство не в обиде,

всё с улыбкой вспоминая.

Потому как всё, что было,

душу до крови задело,

подло или честно било,

но за дело.

* * *

Дом цел, и, слава Богу, жив отец.

А все же возвращенье на руину.

И жизнь давно минула половину,

и время из конца прошло в конец

вдоль озера, оправленного ряской,

где пух летит с возросших тополей

и чья-то удочка торчит кривой указкой...

Не возвращаться вряд ли веселей.

* * *

С утра выпархивают дети

из опостылевших домов.

Великий пост. Все на диете

с Триодью постной. Те и эти.

Но для молитв не стало слов.

Мы рождены для вдохновений,

а не борения страстей.

И здесь, на улице весенней,

все дети жаждут озарений,

а все старухи новостей.

В избе тяжёлый дух: капуста,

ведро помойное, горшок...

Но мы принюхались. Нет Пруста,

чтоб описать протяжно, густо

нижегородский наш мирок.

Везёт по улицам лошадка -

что? - красный ящик. Выбора!

Живётся весело и сладко:

и днём, и утром физзарядка

из репродуктора - ура!

Постится бабка, внук смеется,

что Бога нет, а есть луна

и звезды... В небе тишина,

Господень гром не раздаётся.

Снега растаяли. Весна.

И дед туда же - Бога нет.

Отмахивается старуха.

На ней и держится весь свет -

семейство, огород, обед

и царство духа.

Летает лайка в вышине,

и ночь, оглохшая от лая,

о чем-то страшном шепчет мне,

в далёких крекингах, в огне

с громадой города пылая.

 

* * *

 

Ещё не замутнено

ни тобою, ни мною,

не мглой зарастает дно -

зеленью, голубизною.

На берег родной беги

через мосток горбатый!

Гремят над водой шаги,

трясётся настил дощатый.

Бегу - не перебежать

на берег тополиный.

А вот он - рукой подать,

подёрнут у кромки тиной.

Играет у ног вода.

Чайки, как в детстве, вьются.

Я тороплюсь туда,

куда не вернуться.

 

У ПРИСТАНИ НА БЕЛОЙ

 

На берег трактор тащит бревна, и вода

течёт за сплоткою и тонко серебрится.

На гравий выброшена шалая плотвица -

ей и не чудились такие невода!

Звенит беспечный крик: - Айда сюда!

А мужики с баграми трос заводят. Птица -

не чайка, - просверкнув, на край плота садится.

И вниз ползут баржи, и вверх идут суда.

На не застроенном пока что берегу,

куда саженками доплыть я не могу,

у золотистых сосен створный знак алеет.

Там бакенщик рыбачит - не клянет жену,

не материт начальство, глядя на волну.

Танцует поплавок, и папироса тлеет.

 

* * *

 

Е. Мальгинову

Домишко на Случевском спуске

глядит сквозь заросли туда,

где мчит белёсая вода

и ветер свищет не по-русски.

Стол на веранде ждёт закуски,

бутылки, тех, кого сюда

лишь тени входят иногда, -

между мирами щели узки.

Когда-то здесь художник жил.

Пять-шесть холстов грустят в простенках.

И сад все небо окружил.

А чудо - в некоих оттенках,

коли их чувствуешь, - вот-вот

в окно, как веточка, врастёт.

 

* * *

 

Друг на друга из окон смотрели

берега в тополином пуху:

петухи с Заозёрной пропели -

на Болотной не петь петуху.

Ну а озеро в небо глядело

сквозь мостки, облака и листву.

И меня оно взглядом задело,

окунуло в свою синеву.

Пимокатка стучит с Заозёрной,

на Болотной коптит рыбзавод.

Вдруг изнанкою зеркала чёрной

повернулась вода - и цветёт,

и ослепла, и в глуби глядится,

где легли отраженья на дно,

где отжитое длится и длится,

занавешено ряской давно.

 

* * *

 

Ещё вчера... да нет, когда-то

жила на улице Марата

не Беатриче, так Лаура.

Где школьные её косички?

Её спортивные привычки

и юной лыжницы фигура?

Что мне до пылкого Марата,

зарезанного адвоката

в изображении Давида?..

Я жил грядущим термидором

и под голубоглазым взором

не подавал, конечно, вида,

что и стыжусь, и пламенею,

и сочиняю ахинею,

и как мне лепет жалкий сладок,

как я влюблен безумно кротко,

нижегородская красотка

из ученических тетрадок!

 

* * *

 

Опять пройти набухшими мостками,

облокотиться на перила и глядеть,

как будет тополиный пух лететь,

сбиваясь на сыром песке клоками.

Налюбоваться всеми облаками,

воспоминаньями переболеть.

А Белая успела обмелеть,

зазеленеть на стрежне островками.

Скрипение прогнувшейся доски

и чайки вскрик случайный - выраженье

бессмысленной негаданной тоски.

Сухого лета душный ветерок

разбил все отражения у ног

и дымку разогнал воображенья.

 

* * *

 

В знойный год большого половодья

яблони в десятках костылей.

Щедрый гнёт слепого плодородья

осени дождливой тяжелей.

Топот или стукот чаще - реже

по зелено-розовым садам.

А за летом яблоневым брезжит

то, что словом я не передам.

И в нижегородской славной скуке,

в глухоте лучащегося дня

яблоки посыпались к разлуке

благостной, как встреча, для меня.