В конце двадцатых годов в Уфе проживало немногим более 100 тысяч человек. Соответствовали этому и размеры городской территории. В старой Уфе последние дома стояли в конце улицы Сочинской. На месте сквера между Дворцом культуры "Юбилейный" и Домом печати находилось Ивановское кладбище, теперешняя улица округа Галле не случайно раньше именовалась Полевой.

На месте Южного автовокзала вплоть до шестидесятых годов был аэродром. Взлетные полосы тянулись вдоль современной улицы Зорге до улицы Шафиева. Далее на север шли поля, леса, дачи, деревни. Все пространство между реками Уфимкой и Сутолокой было занято посевами, выпасами для скота.

Цыганская поляна состояла всего из одной-двух коротких улиц вдоль левого берега реки Белой. Нижегородка - несколько улиц вдоль железной дороги. Шумную жизнь этой слободе обеспечивала Вавиловская переправа, которая до постройки Затонского моста связывала Уфу с левым берегом Белой, западными районами республики, Татарстаном.

Уфимские переправы заслуживают особого внимания. Преодоление Белой и Уфимки было постоянной заботой и стоило больших затрат городским властям.

Через Белую действовали переправы: на юг - Оренбургская, на запад - Вавиловская, на север - Сафроновский перевоз. Через Уфимку-Дудкинская и Каменная переправы. Долгие годы реки преодолевали на паромах. Они представляли собой громоздкие деревянные сооружения, которые перевозили одновременно по 10-15 автомашин-полуторок и трехтонок или по 25-30 подвод. Пропускная способность паромов была невелика. Поэтому с обеих сторон реки скапливались длинные очереди.

Первый мост на Оренбургском направлении на плашкоутах и бревенчатых плотах был построен в 1908 году. На Вавиловской переправе - в 1870 году. Пока транспорт был гужевым, такие мосты справлялись со своим назначением. Но для автомобильного транспорта они не подходили. Даже от тяжести полуторатонного грузовика секции плашкоутных мостов сильно прогибались, глубоко оседали в воду. Несколько раз в сутки мосты разводили для пропуска пароходов и плотов. Делала это вручную специальная артель рабочих.

Современный мост на Оренбург появился в 1956 году. В 1971 г. - на Вавилово и в 1982 г. - на Челябинском направлении.

Цыганская поляна и Нижегородка каждый год подвергались наводнениям. Иногда очень значительным - по самые крыши домов, с большими разрушениями. Кстати, название Цыганская поляна было дано не случайно. На моей памяти там подолгу, все лето стояли большие таборы кочевых цыган. Они промышляли в городе, а там, за рекой, чувствовали себя полными хозяевами.

Проезжая часть городских улиц мостилась булыжником, пешеходные тротуары на нескольких главных улицах были заасфальтированы. Большинство же остальных летом зарастали травой, зимой были завалены сугробами.

Перед войной покрыли асфальтом и большую часть Верхнеторговой площади. Для нас мальчишек появилась возможность вечерами, после закрытия рынка гонять там футбольный мяч. Наш двор для этой игры был маловат.

Немало уфимцев держало в те годы всякую живность. На окраинах - коров, лошадей, коз, овец, птицу. В нашем дворе, казалось бы в каменном мешке, несколько семей выкармливали по 5-6 кур, а то и поросенка. Держали их в сарайчиках для дров, которые называли каретниками.

В 1932-1933 годах (об этом вспоминают редко) в стране разразился сильный голод. Наша мать, чтобы спасти нас, купила козу. И нередко мой завтрак состоял из маленькой чашечки молока. Эту рогатую "кормилицу" летом гоняли в стадо, которое собиралось в конце улицы Коммунистической, пониже улицы Цюрупы. Утром к пяти часам козу отводила мать. Вечером встречать ее посылали меня. Это было опасное поручение. Коза наша была крупной, очень своенравной. Никак не хотела идти под моим конвоем домой. Все норовила, поднявшись на задние ноги, отщипнуть верхушки молоденьких деревьев, высаженных по обе стороны улицы. Озеленение тогда было делом новым, поэтому такие действия козы вызывали возмущение прохожих. У меня не всегда хватало сил оттащить ее от насаждений. Нередко возвращался домой с синяками и царапинами.

В эти страшные годы иногда приходили сообщения о гибели от голода целых семей. Именно тогда, несмотря на жесточайшие репрессии, народ так пел пролетарский гимн: "Вставай проклятьем заклейменный. Иди в деревню за мукой. Снимай последние кальсоны своею собственной рукой". Наверное, за эти строки не один человек был осужден по знаменитой 58-й статье.

Наш дом - двухэтажный, ничем не примечательный, дореволюционной постройки. Часть фасада выходит на улицу Коммунистическую, другая - на К. Маркса. Уфимцам этот дом известен благодаря старейшей аптеке на первом этаже.

Здесь прошли мои детство и юность, молодость. С этим домом связано очень многое в моей жизни.

На мой взгляд, что, может быть, и не бесспорно, наш дом стоял на главном перекрестке Уфы. Основной ориентир - Верхнеторговая площадь, в просторечии - базар. Вокруг него - вся уфимская цивилизация.

В кварталах, прилегающих к нашему дому, стояли двух-трехэтажные каменные дома старинной, добротной постройки. В них располагались гостиницы, различные конторы, банки, торговые дома. На первых этажах - магазины, столовые, кондитерские.

По четной стороне улицы К. Маркса (бывшая Александровская) была стоянка извозчиков. Там выстраивалось до десяти-пятнадцати экипажей. Пролетки на колесах с резиновыми ободами, сиденье пассажиров с откидным верхом. Зимой - легкие санки с металлическими полозьями, меховым пологом для ног седоков. Все экипажи с регистрационными номерами. Самые ходовые маршруты извозчиков были на вокзал и пристань. Для простых обывателей эти экипажи были роскошью и пользовались ими только в крайних случаях, например, если надо было отвезти больного в больницу.

На углу улиц Ленина и Коммунистической, где раньше размещалась городская Дума, затем долгие годы Горсовет, на первом этаже работала большая столовая. По рассказам родителей, в 1921 году, когда случился голод, именно здесь действовал пункт питания американского Красного Креста. Там кормили городских детей по заранее составленным спискам. Наша мать водила туда четверых. Спасенные от голода долго вспоминали заокеанские деликатесы: рисовую и кукурузные каши, консервированное мясо, сливочное масло, какао, белый хлеб.

В 1937 году открылось движение трамваев. Трамвайное кольцо устроили в восточной стороне рынка, там, где сейчас главный вход и подземная автостоянка Гостиного двора. Конец маршрута был на улице Пермской. Вскоре его продлили до вокзала. К 1947 году в Уфе имелось 13 трамвайных вагонов. В 1948 году открылось движение до Черниковска.

Кинотеатром № 1 был "Октябрь" (прежние названия "Фурор", "Яналиф", "Урал"). Там мы впервые посмотрели шедевры зарождающейся советской кинематографии. Такие, как "Путевка в жизнь", "Мы из Кронштадта", трилогию о Максиме. Слава "Чапаева" дошла до нас значительно раньше самого фильма. Его выход на экран вызвал небывалый ажиотаж. Хорошо помню, как, зажав в кулаке скопленные рубль и двадцать копеек, безнадежно ходил я вокруг большой толпы, осаждавшей кассы кинотеатра.

"Октябрь" был знаменит еще и тем, что в нем перед киносеансами выступал джаз-оркестр под управлением Виктора Колоскова. Это был очень талантливый и новаторский коллектив. Его солисты виртуозно играли на всех инструментах, пели, разыгрывали сценки и пародии. Многие уфимцы ходили в "Октябрь", чтобы послушать любимый оркестр.

Нельзя не упомянуть и о такой достопримечательности нашего перекрестка, как постовой милиционер Любимов, для нас, пацанов - дядя Петя. Был он очень высоким, всегда в форме и полном снаряжении. Строго официальный, невозмутимый при любых обстоятельствах. Он наказывал водителей и пешеходов за несоблюдение правил движения. Останавливал машины и обязательно проверял их исправность. И это при том, что его технических познаний хватало лишь на то, чтобы удостовериться, горит ли стоп-сигнал, держат ли тормоза.

Любимов пресекал хулиганство, драки. Его вызывали в ближайшие дома по всякому поводу, и он никогда не отказывался. Для нас, мальчишек, постовой был настоящей грозой. Он ловил нас, когда мы цеплялись за машины и подводы, зимой за катанье на проезжей части отрезал коньки, которые мы привязывали к валенкам веревками. Потом отводил за руку к родителям, и мы получали еще один нагоняй.

Я не могу представить свой дом без постового Любимова. Он прослужил в милиции очень долго. Старожилы до последнего времени рассказывали анекдотические случаи из его биографии. Однажды, например, он оштрафовал на рубль собственную жену за переход улицы в неположенном месте. В другой раз остановил посреди улицы машину министра внутренних дел И. А. Кожина и пожаловался ему, что хозяйственники не могут подобрать для него сапоги сорок шестого размера.

В начале двадцатых годов по решению городских властей большая часть нашего дома, более сорока квартир, была заселена семьями инвалидов первой мировой и гражданской войн. На первом этаже устроили мастерские: сапожные, портняжные, слесарно-жестянницкие. Жильцов дома обучали этим ремеслам. Была создана артель "Инвалид-кооператор". Позже, по мере роста объема работ, мастерские переселили на улицу Свердлова.

С дореволюционных времен эта улица и прилегающие к ней части улиц Аксакова, Гоголя, Пушкина были типично еврейскими кварталами. На каждом шагу попадались вывески портных, закройщиков, мастеров-обувщиков, зубных врачей с еврейскими фамилиями. Немало их оказалось и в упомянутой артели. Для руководящей должности инвалидность была необязательна. Долгие годы председателем правления артели "Инвалид-кооператор" был Исерс.

Мои сверстники представляли войну в основном по книгам, кинофильмам как что-то возвышенное, героическое. Но ребятам нашего дома была известна другая сторона этих подвигов. Об ужасах войны нам ежедневно напоминали собственные отцы-калеки на протезах, костылях, с пустыми рукавами пиджаков, с темными повязками на пустых глазницах.

Взрослое мужское население дома меду собой жило дружно. Работа на одном производстве, общие заботы, болезни, одинаковые бытовые условия сближали людей. Летними вечерами они долго сидели во дворе за мирной беседой, обсуждали газетные новости, азартно играли в подкидного. По выходным и праздникам любили выпить. Так что выражение "Сапожник напился в стельку" нам было очень понятно. Но чрезмерно злоупотребляющих, запойных, склонных к дебоширству были единицы.

Родителями нашими были много пережившие люди, жизнь которых прошла в тяжелом труде, лишениях и невзгодах. Мой отец - простой крестьянин, хотя и потомок "дворян в лаптях", двадцатишестилетним попал на войну. Под Карпатами осколком снаряда ему оторвало ступню правой ноги. Перенес гангрену и трехкратную ампутацию в полевых госпиталях, последнюю - выше колена. Вернувшись в родную деревню, убедился, что с одной ногой в крестьянстве делать нечего, и подался в Уфу.

Тяжкие увечья не мешали этим людям оставаться жизнерадостными, стойко переносить трудности. Даже из своих несчастий они извлекали практическую пользу. Наш сосед Мударис Харисов при покупке обуви кооперировался с моим отцом. У одного не было правой ноги, у другого - левой.

Государство проявляло постоянную заботу о своих увечных гражданах. Безногим регулярно выдавали протезы. "Выходные" - сплошь из металла и добротной кожи и простые "деревяшки" для повседневной носки. В нашей квартире постоянно хранилось несколько папиных "ног".

Обеспечивали его и лечением. Почти ежегодно выдавали путевки в местные санатории и дома отдыха. Один раз наш отец съездил даже в Сочи. Рассказов и воспоминаний об этом хватило надолго.

Такое внимание распространялось и на семьи инвалидов, особенно детей. Ни один праздник не проходил без детских утренников, угощений. Помню, в 1934 или 1935 году по справке врача о необходимости дополнительного питания, меня и брата Рашита закрепили за специальным магазином, где нам несколько месяцев выдавали молоко и манную крупу.

Был у нас домовой комитет во главе с уполномоченным, обычно женщиной, из тех, кто побойчей и пограмотней. В ее руках находилась Домовая книга. Без уполномоченной по дому не решались такие важные вопросы, как прописка-выписка, получение паспорта. Она была как бы общественным представителем власти в нашем доме. Решала мелкие конфликты между жильцами и ЖЭКом.

Одно время выпускалась стенгазета, действовал товарищеский суд. Часто устраивались субботники по уборке коридоров, двора, очистке улицы от снега. Снежных завалов на улицах города что-то не припомню. В каждом доме, учреждении был дворник, который обеспечивал чистоту на своем участке. В частном секторе за этим строго следили участковые инспектора милиции.

Отопление было печное. В нашей квартире стояла большая русская печь и круглая "голландка". Каждая семья имела свой каретник и заготавливала на зиму по 5-6, а то и больше кубометров дров. В летнее время в коридорах у дверей квартир почти весь день шумели примусы с кипящими на них кастрюлями. У большинства были самовары. Утюги чугунные разогревались углями. Вспоминаю громкий, протяжный крик: "Углей... углей..." Это чумазые с головы до ног торговцы углем развозили свой товар в больших рогожных кулях.

Население снабжалось водой из водоразборных будок. В них сидели дежурные. Они отпускали воду по специальным маркам, которые покупали горожане. На одну марку - два ведра. Ближайшая к нам будка стояла на углу улиц К. Маркса-Фрунзе.

Туалет и помойка находились во дворе и доставляли жильцам массу неудобств. Когда ямы переполнялись, нечистоты разливались по двору и даже вытекали на улицу. Зимой все это замерзало, превращаясь в грязные ледяные горы. В уборной и на помойке обитали полчища громадных длиннохвостых крыс, которых даже кошки боялись.

Нечистоты вывозили на лошадях ассенизаторы, бородатые мужики с черпаками. Работали "золотари", как их звали в народе, по ночам.

Освещались квартиры электричеством, но часто случались поломки, отключения. Поэтому все были вынуждены держать на такой случай керосиновые лампы.

Из других напастей нашего быта с содроганием вспоминаю о таких зловреднейших насекомых, как клопы. Вездесущие, неистребимые паразиты-кровососы. Боролись с этими тварями с помощью керосина и крутого кипятка. Особенно они свирепствовали в летнее время. Потерявшие терпенье мужики вытаскивали железную кровать во двор. Всю ее прожаривали на пламени примуса. Затем ножки кровати ставили в консервные банки с керосином. Но и такие меры не гарантировали покой. Кровопийцы ухитрялись пробираться к своим жертвам.

Наш дом был гостиничного типа. Длинный общий коридор, по сторонам - двери квартир. Я до сих пор удивляюсь, как мы годами жили в такой тесноте. Фактически я, мои братья и сестра выросли не имея своего угла и кровати. Постель на полу - вот обычный удел детворы. Если же кровать, то на ней спали по двое-трое. В большинстве квартир жили по несколько семей - старики, молодые, их дети и еще какие-то родственники и квартиранты.

Наша квартира № 35 по сравнению с другими считалась довольно приличной. Одна комната - двадцать метров, другая - двенадцать. Родители, пятеро детей. И я не помню случая, чтобы у нас не жил кто-то из родственников, земляков из деревни.

Меньшая комната разделена фанерной перегородкой. У окна спаленка на две койки. Другая половина - кухонька с печью. В начале Отечественной войны к осени 1941 года в Уфу начали прибывать эвакуированные. К нам подселили молодую супружескую пару из Ленинграда.

Гостиный двор, или как его называли тогда, Гостиный ряд не был таким роскошным, каким он стал теперь, после реставрации. В нем было много магазинов, лавок, собранных под одной крышей. Покупателям было удобно ходить по чистому асфальту, укрытоми от дождя и снега. Прямо под открытым небом высились штабеля ящиков, бочек, тюков. Сама торговая площадь была благоустроена плохо. Замощенная булыжником, она была покрыта мусором, грязью, навозом.

В базарные дни, во время ярмарок Верхнеторговая площадь была заполнена до отказа крестьянскими подводами из ближних и дальних сел и покупателями-горожанами.

Вступив на эту площадь, можно было увидеть целый ряд будок "Моментальное фото" с громоздкими ящиками на массивных треногах. Да, это были далеко не современные "мыльницы". В ящике у мастера располагалась целая лаборатория с проявителем, закрепителем, фотобумагой. Просунув руки в специальные рукава, он делал внутри аппарата всю обработку снимка и вынимал готовые, еще мокрые отпечатки ужасного, конечно, качества. Для приезжих сельчан это был самый дешевый и доступный способ увековечить память о пребывании в Уфе.

Свое место было на Верхнеторговой площади и у мастеровых: точильщиков, стекольщиков, печников, пильщиков дров.

Небольшое пространство, ограниченное двухэтажными каменными зданиями, занимали китайцы: фокусники, торговцы ярко раскрашенными игрушками. Лучше всякой рекламы людей привлекал запах жареного мяса, лука, подгоревшего масла. Кулинары в белоснежных фартуках и нарукавниках на глазах у голодной толпы ловко раскатывали белое тесто, накладывали фарш, лепили пирожки. Затем артистично бросали на жаровню большие куски желтого сливочного масла...

Все продукты в вычищенных до блеска эмалированных кастрюлях. Остальная утварь так же стерильно чистая. Представляете, какое это имело психологическое воздействие на посетителей рынка? Пирожки на рубль или даже на полтинник для многих из них были не по карману. На редких покупателей толпа смотрела с уважением и нескрываемой завистью.

В сторону улицы Пушкина располагались мясные, молочные, овощные прилавки. Был даже отдельный стол, где обычно торговали старушки пучками куриных потрошков. Молоко продавали четвертями (три литра) и бутылками. Сливочное масло привозили в виде приплюснутых шаров по одному фунту - 400 грамм.

На треногах из жердей висели большие безмены. На них взвешивали муку, зерно, крупы, картошку.

Вокруг Гостиного двора стояли десятка полтора двух-трехэтажных крепких каменных зданий. В них размещались железнодорожные кассы, конторы, милиция. Старожилы города помнили их по именам бывших хозяев. Корпус Степанова, Иванова, Нобеля... У самого въезда на Пушкинскую круглый год стояли возы, сани, тележки с дровами. Левее, к юго-восточному углу Гостиного двора, была стоянка ломовых извозчиков. Даже в лютые морозы эти мужики не покидали своего места, согреваясь водкой и борьбой.

Чего только не привозили в Уфу в базарные дни! Мед, кумыс, дичь, рыбу, ягоды, грибы. В мясных рядах попадалась лосятина, медвежатина, верблюжатина. Помню, как с саней продавали ведрами мороженую калину. Другой раз - красные тушки битых зайцев. Мой хороший знакомый - заядлый охотник - рассказывал, что в предвоенные годы даже на Цыганской поляне косых водилось видимо-невидимо.

В военные годы Верхне-торговая площадь превратилась в большую толкучку. На всей ее территории, стали торговать вещами, старьем, военным обмундированием, продуктовыми карточками. Иоблигациями. Их в каждой семье за многие годы добровольно-принудительной подписки накопилось на десятки тысяч рублей.

Немало там обитало карманников, мошенников, гадалок, попрошаек. Некоторым предприимчивым людям рынок давал возможность существовать. Вот что рассказывал мне бывший учащийся финансового техникума. "Захожу на торговую площадь и с ходу покупаю у бабульки тапочки за пятнадцать рублей. Минут через десять тут же продаю их за двадцать пять. Плюс десятка, как раз на пирожок с картошкой".

Еще в Уфе была Нижне-торговая площадь, недалеко от Троицкой церкви (Монумент дружбы). Там в основном торговали скотом, птицей, сеном. Большая толкучка так же была на улице Аксакова, где сейчас расположено Агрегатное объединение. Затем толчок перевели на улицу Красноярскую, а на этом месте построили авторемонтный завод.

Из парков самым близким к нам и наиболее популярным в городе был тот, что в начале улицы Ленина. До революции Ушаковский, затем Парк культуры и отдыха имени Матросова.

Сравнительно небольшой по площади он был удивительно уютным, с пышной зеленью, яркими цветочными клумбами, тенистыми березовыми и липовыми аллеями. Справа от главного входа стоял летний кинотеатр "Идель". В парке были спортивная площадка, качели, карусели, тир, парашютная вышка, биллиардная, читальный и шахматные павильоны, эстрада, танцплощадка, небольшой ресторанчик. Каждое лето работал цирк под брезентовым куполом.

Привлекал внимание фонтан. Струи воды имитировали дождь, а под зонтом стояли трогательные фигурки пастушка с подругой, как будто они пришли из сказок Андерсена. Парк был единственным местом недалеко от дома, где можно было побегать, поваляться на травке.

В семидесятые-восьмидесятые годы это замечательное место отдыха, оазис природа свели на нет.

Сад, когда-то принадлежащий купцу Виденееву, позднее имени Луначарского, в просторечии "Лунный", был не таким шумным, но тоже довольно популярным. Его главная достопримечательность - летний театр. В нем гастролировали приезжие артисты, ставились оперетты. Здесь было небольшое озеро с прокатом лодок, танцплощадка, ресторан.

Еще мы любили посещать небольшой, но живописный сад на Случевской горе. Позже он назывался имени Салавата Юлаева, имени Крупской. Сад стоял на высоком берегу, круто обрывающимся к реке Белой. Отсюда открывался широкий обзор на Старую Уфу, забельские просторы, на автомобильный и железнодорожные мосты. С этого высокого места мы обычно наблюдали за ледоходом, наводнением на левом берегу реки.

Этот сад соединялся с Ушаковским парком замечательной аллеей из высоких, раскидистых лип и тополей по улице Тукаевская (бывшая Воскресенская). Для защиты от домашних животных аллея была обнесена оградой с калитками-вертушками в начале и конце каждого квартала. Под деревьями стояли садовые скамейки, где отдыхали женщины с детьми, старики.

Изредка ходили в парк имени Якутова. На Солдатском озере купались и удили рыбу. Здесь были спортивная площадка, зимой каток и лыжная база.

Бездетных семей в нашем доме было немного, в большинстве по двое-трое и более детей.

Парни нашего дома были очень разные. Костя Колбяков - общепризнанный балагур, неутомимый мастер всяких розыгрышей, неплохой художник. Его старший брат, отчаянный и дерзкий, еще до войны попал в заключение и там погиб. Костя Петров - щеголь, был любимец девушек. Валентин Иванов - постоянный объект всяких шуток, подначек.

Мой старший брат Хамит рос любознательным, читал технические журналы, книги. Мастерил, увлекался фотографией и радиолюбительством. Из его самодельного детекторного приемника мы впервые услышали голос человека, говорившего из Москвы. Старушки испуганно бросали наушники и с криками "Шайтан, шайтан!" начинали читать молитвы. Кстати, когда над Уфой начали летать первые самолеты, мы никак не могли убедить бабушек, что в них сидят люди. Они их воспринимали как козни нечистой силы.

Двое из парней держали голубей на крышах каретников. Не помню, чтобы кто-то из них увлекался учебой, достиг больших высот в образовании.

Девушки были более активными. Работали пионервожатыми, обучали неграмотных, ставили самодеятельные концерта, занимались антирелигиозной пропагандой. Вот образец антирелигиозной частушки: "Посмотри-ка, Муртаза, что делает Абдулка. Он не держит ураза и ашает булка".

Когда мы были маленькими, наш двор казался нам очень большим, хватало места для всяких игр и детских забав. Чаще всего это были "казаки-разбойники", позже - сражения Чапаева с белыми. Еще были прятки, догонялки, лапта, чижик, клек (упрощенный вариант городков). Мы любили лазать по крышам, особенно весной. Во дворе еще слякоть, прохладно, а на крыше сухо, от нагретого солнцем железа тепло. Ранней весной, когда просыхали пятачки земли, мы азартно играли в бабки и "чику", на деньги.

Учась в старших классах, некоторые ребята ходили на каток стадиона "Динамо". Там выдавали напрокат за носильную для нас плату настоящие, приклепанные к ботинкам коньки: хоккейные и беговые.

Летом - купанье. От нашего дома до Белой не так уж далеко. По улице К. Маркса мимо универмага, стадиона "Динамо" и по крутому спуску вдоль оврага, через всю Архирейку.

На самом берегу Белой стояло легкое, ажурное сооружение, это была единственная в городе водная станция "Динамо". Светло-голубой цвет корпуса ярким пятном выделялся на сером фоне архиерейских хибарок. На водной станции были раздевалки, площадки для загорания. Дощатые мостки вели к воде, бассейнам и вышке для прыжков.

Популярность водной станции была огромной. Летом бассейны с раннего утра и до позднего вечера были битком набиты купающимися, в основном молодежью и детворой. Купив билет за 35 копеек, и сдав в раздевалку одежду, можно было весь день купаться и загорать.

На водной станции было пять бассейнов, или как мы говорили "ящиков", соответствующих размеров и глубины: для самих маленьких, для начинающих плавать, для более умелых, и наконец, 50-метровый - для тренировок и соревнований. Кому этого было мало, прыгали в неогражденную часть реки, "в речную".

Один опытней спортсмен, изучая психологию тонущего, пришел к выводу, что человек чаще всего гибнет не от физической слабости, а от страха перед толщей воды, из-за отсутствия видимого дна под ногами. В "Динамо" был постоянный уровень воды, гладко оструганные крепкие полы, надежные дощатые стены, удобные лесенки для спуска в бассейн. Все это исключало всякий страх. Купанье доставляло детям большое удовольствие, закаляло физически, а главное, они быстро учились плавать. Среди подростков обычными были такие разговоры: "Он купается в третьем ящике, а я уже в четвертом", "Он большой парень, пятый ящик переплывает".

Я сам научился плавать где-то около десяти лет, глядя на старших. Это мне очень пригодилось и в жизни, и на войне. А годам к 13-14 я переплывал Белую у водной станции без особых усилий.

Когда нам надо было попасть на Дему, мы привязывали к голове брючным ремнем свою одежонку и переплывали Белую у водной станции. А наиболее отчаянные показывали и такие "фокусы": на спор перепевали реку то со связанными ногами, а то и связанными руками.

На станции был прокат лодок. Их хватало всем желающим. Лодки были легкие, ярко окрашенные, с дииамовской эмблемой. Катанье на них - одно удовольствие. В самой Архирейке по всему берегу стояли лодки. Владельцы, живущие рядом, запросто сдавали их желающим. Тариф - рубль за день. В качестве залога принимали даже профсоюзные билеты.

Любителей книг среди нас было немного. Самым начитанным во дворе был Борис Дробот. Он хорошо рисовал и чертил, мечтал стать архитектором. Дома у Бориса было много книг, журналов, в семье читали все. Меня особенно интересовали переплетенные годовые подшивки журнала "Вокруг света" (за 1929 и 1930 годы) и дореволюционной "Нивы". В журнале "Вокруг света" печаталось много приключенческих произведений и фантастики. Особенно поразили меня "Человек-амфибия" и "Голова профессора Доуэля". В "Ниве" было много красочных иллюстрации из жизни российской знати и царской семьи.

Наверное, с этих пор пошло мое увлечение чтением. В дальнейшем мы с Борисом записались в детскую библиотеку, рядом со школой № 3, и вскоре прочитали весь ее фонд. Когда мой друг учился в строительном техникуме, а я в старших классах средней школы, мы часто посещали читальный зал республиканской библиотеки (в здании теперешнего института искусств). Там можно было просмотреть любую газету, журнал, справочник, не говоря уж о книгах.

Большинство из нас вступили в пионеры, потом, в комсомол. Учились мы в разных учебных заведениях, поэтому общественная жизнь - собрания, сборы, походы, соревнования - проходила по разному. Общим, пожалуй, было то, что под влиянием фильмов, прочитанных книг в моем близком окружении почти все мечтали о морских походах, о полосатой тельняшке на груди.

Первый этаж нашего дома был жилым только вдоль улицы Коммунистической. На стороне по улице К. Маркса размещались в разное время клуб, магазин (вспоминается запах кожаной сбруи, дегтя, олифы). В начале тридцатых годов туда вселилась аптека № 5.

Ее появление в нашем доме во многом изменило нашу относительно спокойную жизнь. Примерно одну четвертую часть двора отгородили высоким забором и сделали склад для аптеки. На первом этаже дома сделали конюшню для транспорта - кобылы серой масти. Появились новые жильцы-работники аптеки.

Дядя Ваня - бессловесный, тщедушный мужичок был конюх, грузчик, разнорабочий. Его жена, тетя Оля, пышнотелая, круглолицая неотесанная деревенская женщина, тоже чем-то занималась при аптеке. Были у них два сына.

Это семейство и явилось возмутителем спокойствия нашего двора, источником чуждого нам образа жизни, какого-то кулацкого, торгашеского духа. И крайнего шовинизма.

Наши отцы, старшие братья спокойно и мудро относились к национальным различиям. Люди разных национальностей вместе работали и отдыхали, ходили друг к другу в гости. Многие из них рядом лежали в окопах, вместе проливали кровь еще в мировую войну. Если и возникали разговоры по поводу национальной принадлежности, то только на уровне безобидных шуток, подначиваний: мусульман насчет свинины, русских - конины... Такие же взаимоотношения установились и среди ребят. М ы с раннего детства неплохо говорили по-русски. Несколько наших друзей - русских довольно сносно могли объясняться по-татарски.

В житейском плане дядя Ваня и тетя Оля были очень предприимчивы. Они на казенных кормах ежегодно выкармливали двух огромных свиней. Тетя Оля, общаясь с соседями, постоянно кичилась своим уменьем жить.

Они любили работать "на публику". В разгар дня, когда во дворе было много народу, открывалась форточка и зычный голос тети Оли извещал: "Коля и Толя, идите обедать. На первое "коклеты" с жареной картошкой, на второе молочный кисель с белым хлебом!" У нас, вечно голодных ребят, от такого сообщения был легкий шок.

Карточная система на продукты питания действовала с 1929 по 1935 год. На продукты и промтовары - с 1941 по 1947 годы.

Но и в период "свободной" торговли дефицитом было почти все, когда люди не покупали, а "доставали". В восьмом классе я начинал вести дневник. Сохранилась тетрадка за 1940 год. Перелистав свои записи с 20 марта по 31 мая, удивляюсь: когда мы успевали учиться, читать книги, ходить в кино? Почти каждый день очереди, очереди, очереди... За хлебом, мукой, сахаром, мылом, галошами, папиросами (для отца). То меня и братьев будят в два часа ночи, то в пять утра. Стоим в очередях и днем, и в выходные дни.

Еще одна общая трагедия омрачила наше детство. В страшные для всего народа 1937-1938 годы я учился в семилетней татарской школе № 17. Мы многого не понимали. Помню, как по подсказке учителей в учебниках старательно вымарывали чернилами портреты вчерашних руководителей партии и правительства, ученых, писателей, объявленных врагами народа. Я был близко знаком с ребятами, чьи отцы, братья были арестованы, слышал их рассказы о ночных обысках.

Помню девушку из нашего класса, которая вдруг на наших глазах из прекрасной принцессы превратилась в бедную золушку. Это превращение было связано с арестом ее отца, занимавшего высокий пост в одном из наркоматов республики.

К событиям, связанным с политическими репрессиями, как мы предполагаем, был причастен и один таинственный жилец нашего дома.

В нашем доме в самом конце коридора наводился какой-то чуланчик. В начале 1937 года его срочно переделали в жилую комнатку. Затем там появился жилец - рослый, неразговорчивый молодой мужчина.

Нам, детям, проводившим все свободное время во дворе, было известно все о наших соседях. Когда уходят на работу и возвращаются, кто их посещает. Какие несут домой покупки, какие появляются обновы. Когда и кто из отцов появляется навеселе. Поведение новичка с первых же дней озадачило нас. Всегда один. Приходит чаще всего утром, уходит вечером. Кроме мелких свертков, ничего с собой не носит. За водой к колонке не выходит, помои не выносит. На наши приветствия и попытки заговорить молча улыбается. Иногда он был крепко "под градусом".

Через какое-то время ребята из нашей компании видели, как он выходил из здания НКВД, оно находилось в одном квартале от нашего дома, на углу улиц Коммунистическая и Гоголя. Причем выходил из малоприметной служебной калитки. Когда его заметили там повторно, решили: его родной дом там, в НКВД. К нам приходит отдохнуть. Этот жилец исчез из нашего дома так же внезапно, как и появился.

Несмотря ни на что, мы, дети предвоенного поколения, жили интересами страны, ее героическими буднями. С большим волнением следили за эпопеей спасения челюскинцев в далекой Арктике, историческими перелетами наших летчиков, ледовым дрейфом папанинцев. Зачитывались книгами Н. Островского, А. Гайдара, восхищались героями фильмов о гражданской войне.

С большой тревогой следили за борьбой испанских республиканцев против фашистских мятежников. За разгулом фашизма в Германии, началом ее агрессии в Европе. Предчувствие надвигающейся войны охватывало все общество. Наши духовные идеалы, отношение к жизни формировались под влиянием всеобщего чувства патриотизма, которое было характерно для того времени. Поэтому, когда грянула Великая Отечественная война, у нас никаких колебаний не было.

На второй или третий день войны Борис Дробот, Володя Пашков, Узбек Халилов, я с братом Рашитом и еще несколько ребят написали заявления с просьбой направить нас на фронт добровольцами, самому старшему из нас не было и восемнадцати. Дальше дежурного военкомата нам пройти не удалось. Его ответ был краток: "Когда надо будет - вызовем".

Несколько парней из нашего дома уже были в армии. Большинство оставшихся поступили работать на военные зароды. Постепенно ушла на войну вся наша компания, молодежь 1924-1926 годов рождения.

По нескольким письмам, полученным в начале войны, было известно, как отчаянно дрался в рядах морской пехоты и погиб под Севастополем здоровяк и красавец Владимир Пашков. При форсировании Днепра вражеская пуля сразила весельчака Узбека Халилова. Не вернулись с войны Константин Петров, его однофамилец Николай Петров, Павел Медведев, Валентин Иванов

В моей семье война оставила неизгладимый след. Муж сестры Биглов Тимерзян в июле 1941 года пропал без вести. Брат Рашит погиб в августе 1944 года в Польше. Вскоре после этого нашей матери пришло извещение: "Ваш сын мл. лейтенант, дважды награжденный правительственными наградами Еникеев Хамит Х. в боях с немецкими захватчиками в районе станции Залите Латвийской ССР 15.09.1944 года пропал без вести". После войны он нашелся. Оказалось, во время тяжелого боя раненый он попал в руки немцев, испытал все муки плена.

Я был призван в Армию в 1942 году. Принимал участие в освобождении Венгрии, Чехословакии, Австрии. Демобилизовался в 1947 году старшим сержантом.

Очень немногие из нашей дворовой компании сумели получить образование и, как говорится, "выйти в люди".

Борис Дробот, бывший флотский офицер, капитан III ранга, закончил заочно Историко-Архивный институт, долгое время работал в Москве заместителем директора Центрального архива Советской Армии.

Юрий Полышев, артиллерист, закончил авиационный институт, участвовал в строительстве автозавода в городе Тольятти.

Я работал на заводе, в автохозяйствах шофером и механиком. Заочно окончил юридический институт. Двадцать пять лет прослужил в МВД.

Давно уж нет в живых старожилов дома № 50 по улице Коммунистической. Их потомки расселись по всей Уфе и России.