ТРОФЕЙНЫЙ АККОРДЕОН

Шла весна 45-го года, близился конец войны. Мы жили на маленькой станции, через которую проходила главная артерия страны - железная дорога Москва - Казань - Свердловск. Бесконечным потоком шли на восток эшелоны с ранеными, а мы, дети, все время торчали у железной дороги, жадно вглядываясь в лица солдат, надеясь увидеть среди них своих отцов. У многих из нас отцы погибли еще в начале войны, но никто в это не верил и упрямо выходил к железной дороге встречать поезда, надеясь, что чей-нибудь отец объявится. Толпились здесь и женщины, продавая скудную еду, что-то покупая и выменивая. Из нашего дома завсегдатаем перрона была тетя Шура Пикаева - мать шестерых детей мал-мала меньше. Один Бог знал, чем она кормила их и во что одевала. Ее муж - инвалид войны дядя Витя - был плохой добытчик. Тетя Шура без конца что-то покупала, продавала, выменивала, что-то выгадывала, чтобы прокормить семью. Мы всегда с нетерпением ждали ее прихода с перрона, потому что она приносила иногда такие вещи, от которых весь дом ахал.

И вот однажды она принесла аккордеон. Это был маленький трофейный немецкий аккордеон фирмы "Хонер". Он был совсем новенький, клавиши сияли теплым блеском белого перламутра, а меха были зеленые с золотым отливом. Ремни скрипели и пахли кожей.

- Вот так покупка! - обрадовался дядя Витя, - это же "четверть".

Надо сказать, что дядя Витя играл на инструментах и был музыкальным человеком. Он взял в руки аккордеон, бережно надел ремни и растянул меха. Они глубоко вздохнули. Дядя Витя заиграл вальс "На сопках Маньчжурии". У аккордеона был чистый, звонкий, красивый звук. Весь дом собрался у Пикаевых. Была весна, был вечер, красивые звуки старинного вальса лились в теплом сумраке.

С тех пор каждый вечер дядя Витя сидел на скамеечке в палисаднике со своим аккордеоном и играл. Мы любили эти вечера, сумрак, теплый воздух. Пели песни.

Нас у матери после гибели отца осталось четверо. Старшей сестре Луизе, которую мы все в семье звали Лялькой, было тогда 13 лет. Когда Ляля услышала звук аккордеона в первый раз, она влюбилась в него бесповоротно. Все свободное время она проводила у Пикаевых и очень скоро научилась играть на аккордеоне, да так ладно, что дядя Витя только разводил руками и говорил:

- Ну и талант у девчонки, придется аккордеон продать ей.

И Ляля клещом впилась в маму, прося ее купить аккордеон.

Жили мы в страшной бедности. Дяде Вите было просто неудобно просить с нас настоящую цену, но тетя Шура стояла на своем. На семейном совете договорились рассчитаться в рассрочку мукой, просом, картошкой. Ушли к тете Шуре и отцовские новые штиблеты, которые мать хранила как память о нем.

И вот аккордеон перекочевал в нашу семью. Лялька ликовала. Она играла с каждым днем все лучше и в 16 лет стала даже немного зарабатывать. То ее приглашали в качестве музыканта в пионерский лагерь, то на школьные вечера. Она стала совсем артисткой и уже кончала 10-й класс.

Поступать в вуз Ляля поехала в Ленинград. Весь дом провожал ее на вокзал. В ситцевом платьице, в тапочках с белыми носочками и аккордеоном в руках Лялька была трогательно хороша. На прощание она взяла мощный аккорд и сыграла вальс "На сопках Маньчжурии".

Никто не сомневался, что она, эта небольшая худенькая девочка с косичками, поступит в институт. И она поступила в Ленинградский гидрометеорологический институт. Каждое лето ездила в разные экспедиции. Приезжала загорелая, веселая и с небольшим чемоданчиком, набитым пластинками, с аккордеоном за плечами. Весь дом ждал ее приезда, так как она привозила с собой ворох новых песен. Теперь в палисаднике около дома царила уже Ляля, а весь поселок распевал "Синий платочек", "Карамболину", "Вино любви". Но кончалось лето, и Ляля уезжала опять в Ленинград. Оставляя в поселке свои песни.

После окончания института она взяла направление на "край света", на Чукотку, чтобы помочь матери выучить нас, еще троих. Аккордеон взяла с собой. Знакомый плотник сделал для него футляр и обил его кожей.

Ляля улетела на самолете в Певек. Писала она хорошие, радостные письма о том, что участвует в самодеятельности и даже поедет в Магадан на областной смотр. Там она встретила геолога, влюбилась в него и вышла за него замуж. У нее рос сын, играть теперь ей было некогда, и в свой последний приезд на большую землю она оставила аккордеон у нас. Мы поставили аккордеон в шкаф, и он стоял там, пока не наезжала Ляля со своим семейством. Тогда мама доставала аккордеон и у нас начиналось веселье, как тогда, в далекой юности.

Прошло 30 лет. Мы все уже обзавелись семьями, перебрались в большой город. И вот однажды к нам приехал дядя Витя Пикаев. Приехал он на обследование в городскую больницу и зашел к нам. Он был все такой же неунывающий балагур, только стал немного круглее и ниже ростом. Он похоронил тетю Шуру и остался один, дети разлетелись в разные стороны.

Вечером за столом было много воспоминаний. Вспомнили, какими были дружными, как голодно жили и, несмотря ни на что, выжили. Выпили за Ляльку, за ее песни и за наш аккордеон. Мама вся помолодела и светилась радостью.

- Витя, я тебя сейчас удивлю, - сказала она и ушла в спальню. Там долго копошилась, а дядя Витя с улыбкой ждал, чем же она удивит его.

Вдруг мама вышла из спальни. В руках у нее был аккордеон. На плечо был накинут ремень, мамины пальцы лежали на клавишах. Она так походила на молодую Ляльку, что мы от удивления все замолчали, а дядя Витя в волнении приподнялся.

- Что это? - прошептал он,- неужели это тот аккордеон?

- Тот, Витя, - сказала мама.

И тут дядя Витя подошел к матери, бережно взял у нее аккордеон, надел на плечи ремни и дрожащими пальцами взял аккорд. Нежные, мягкие звуки старинного вальса "На сопках Маньчжурии" снова звучали в нашем доме, вызывая волнующие и сладостные воспоминания о босоногом детстве, о маленькой заметенной снегами станции и об эшелонах с ранеными солдатами.

Дядя Витя играл, забыв о нас, положив седую кудрявую голову на аккордеон, и слезы медленно катились по его щекам.

ПАНБАРХАТНОЕ ПЛАТЬЕ

После войны женихов в селе можно было пересчитать по пальцам, да и те смотрели на молодых, подросших за войну девчонок, Позванивая медалями, они долго и придирчиво выбирали девушек на танцах, провожали домой, хвастаясь своими боевыми заслугами. На Веру никто и не смотрел, да и смотреть-то было не на что. На ногах грубые мужские ботинки, зимой и летом одна юбчонка, да платок на голове. В семье она была старшей. Отец погиб на фронте, мать была больна, и Вера тянула семью одна. Иногда, разгибаясь от непосильной работы, она сбрасывала платок и смотрела на себя в зеркало. Голубые глаза, нежный овал лица и великолепная коса ржаного цвета, перекинутая на грудь.

Так бы и жила она перестарком, если бы не присмотрел ее вдовый сосед с тремя детьми, пришедший с войны инвалидом. Он похоронил жену и сильно бедствовал с детишками. Вася сделал ей предложение, и она решилась: очень было жалко его ребят. У Веры родились свои дети, с Васиными теперь их было пятеро. Жили бедно. Вася работать не мог, и Вера выбивалась из сил, чтобы прокормить семью. А тут стали осваивать целину, и решили они с Васей податься в Казахстан искать лучшей жизни. Поехали. Дали им просторный дом, Веру взяли на работу в бухгалтерию, и жизнь стала налаживаться. Но тут запил Вася. Для Веры это было настоящей бедой.

Как-то поехала она с отчетом в областной центр. В городе она была впервые, и он поразил ее своим великолепием, особенно ей понравились женщины - нарядные, красивые, за одной Вера даже пошла по улице и долго разглядывала ее. Та была в черном панбархатном платье с заниженной талией, на высоких каблуках. Вера любовалась женщиной, ставила себя на ее место и уныло сознавала, что ей никогда такого платья не носить. Вернувшись домой, рассказала Васе о городе и панбархатном платье, что видела на женщине. Вася почти не слушал ее, он был пьян.

И вот однажды в сельпо привезли товар. Вера заглянула туда и не поверила своим глазам - на прилавке лежали три рулона панбархата: черного, синего и малинового. Она замерла около этих тканей. Это был китайский панбархат. Он был такой тонкий, нежный, струился между пальцами как вода. Долго Вера стояла у прилавка, пришла домой какая-то пришибленная.

Вася был трезвый.

- Что с тобой? - спросил он.

- Да там в сельпо панбархат привезли, такой красивый, - уныло сказала Вера.

Вася куда-то исчез, домашние заботы опять навалились на нее, и она забыла про панбархат, и про платье. Вечером после ужина Вася подал ей сверток и сказал:

- Знаешь, Вера, ведь я тебе благодарен за то, что ты растишь моих детей и меня, пьяницу, не бросаешь. Спасибо тебе за все.

Вера взяла сверток, и из него выскользнула на стол ткань - черный панбархат.

- Ты ведь мечтала, - сказал Вася, - сшей себе платье.

Вера заплакала.

Платье ей сшила ссыльная немка, как просила Вера: занижена талия, вырез мысиком. И вот оно готово. А тут их с Васей в гости пригласили, на свадьбу. Когда Вера надела платье, Вася так и ахнул, такая она была красивая. Высокая, стройная, косу обвила вокруг головы, как будто корону надела. Когда шли с Васей по улице, люди оглядывались - неужели Верка, и не узнать.

На свадьбе было весело, шумно, и вдруг одна бабенка вскочила и говорит:

- Выпьем за Веркино панбархатное платье. Дети у нее в рванье, голодные, а она вон какое платье себе справила!

Как кнутом хлестнули Веру эти слова. Она встала из-за стола и ушла домой. Сняла платье и положила его на дно сундука. Больше она его не надевала.

Прошло много лет. Вот уже младшая дочь Веры, Оля, вышла замуж и уехала в город. Она с мужем работала на заводе и участвовала в самодеятельности - у нее был сильный голос, она пела русские народные песни. В свой последний приезд к матери Оля залезла в сундук и со дна достала панбархатное платье.

- Ой, мамочка, какое платье, можно я его примерю?

Когда Оля надела платье, Вера изумилась. Платье было ей как раз, впору. И как же она походила на молодую Веру! Та же стать, рост, та же коса ржаного цвета вокруг головы.

- Возьми это платье себе, - сказала Вера, - может, оно принесет тебе счастье.

Как-то Вера поехала в гости к дочери, и Оля пригласила ее во Дворец культуры на концерт. Она усадила мать на первый ряд, а сама исчезла. Открылся занавес. На сцену вышла высокая, красивая певица с косой вокруг головы. На ней было черное панбархатное платье. Она запела, и зал в восторге затих.

- Да ведь это Оля в моем панбархатном платье! - воскликнула ошеломленная Вера.

Седой сосед повернулся к ней.

- Что вы сказали?

Зал загрохотал аплодисментами. Когда они стихли, Вера повернулась к соседу. Глаза ее сияли.

- Это моя дочь!

БАННЫЙ ДЕНЬ ДЛЯ СТАРУХ

Один раз в месяц для них в поселке устраивается банный день, для тех, кто одинок и кто еще может сам мыться. Бань в поселке всего две, но наша баня считается хорошей, так как в ней чистая раздевалка и просторная парилка. А моечная холодная, маленькая и грязная. Сливы часто забиваются. Но это еще ничего, самое отвратительное то, что вода в кранах частенько бывает грязная и непонятно откуда она: или со дна местной реки, или из того же слива. Очень часто бывает так, что к открытию бани вода не успевает согреться, тогда все моющиеся забиваются в парилку и ждут, когда подадут горячую воду, и бывают безумно рады даже грязной воде, лишь бы она была горячей. Зрелище от вида парилки, забитой голыми женщинами, ужасное, будто ты попал в немецкий концлагерь.

Сегодня наша баня - дежурная по старикам. Их привозит специальный автобус, который собирает их по всему поселку.

С утра идет дождь. Свинцовые тучи низко нависли над землей. Огромными белыми клубами валит дым из трубы сахарного завода (баня на окраине, почти около завода). И этот моросящий дождь, и запах вареной свеклы тяжело висят в воздухе, не давая вдохнуть полной грудью.

Я всегда хожу в эту баню в одно и то же время по субботам, я живу поблизости. Сегодня я пришла в обычное время, и меня пустили со старушками. Их приехало человек двадцать. Они быстро, как серые мыши, выходили из автобуса и исчезали в раздевалке. Сдав обувь и куртку, я тоже вошла в раздевалку и заняла свободный шкафчик.

Мне исполнилось 55 лет, я только вышла на пенсию, но еще работаю, суечусь, так как не могу сидеть без дела. Еще не понимаю, что эта суета уже никому не нужна, что моя жизнь на этом закончилась, и впереди меня ждет только одиночество.

Я стала разглядывать старух. Они были намного старше меня, многим было за 70. Молча они снимали с себя серые бедные одежды, стесняясь друг друга, торопливо хватали мешочки с банными принадлежностями и устремлялись в моечную. Когда я вошла туда, там уже никого не было, они все были в парилке. Я тоже хожу в баню из-за парилки, из-за того неизъяснимого наслаждения, которое испытываешь, когда заходишь туда. В нос ударяет запах березового веника, а тело охватывает жар, и ты лезешь и лезешь, выше и выше к самому потолку и задыхаешься от жара, кажется, глаза вот-вот лопнут.

Старух в парилке было много. Толстые и худые, костлявые и седые, они сидели и стояли на всех ступенях. Жар стоял невыносимый, пот лил с них градом. Мне места не было, и я стояла внизу, недоумевая, как они все вместились в эту парилку. Ни говора, ни смеха. Они наслаждались жаром, запрокинув головы, жадно слизывая пот с губ. Время от времени кто-нибудь поддавал воду на каменку, пар густо взмывал вверх, и стон наслажденья на миг повисал в воздухе. Изможденные лица, беззубые рты, фигуры, уродливо преломленные в клубах пара, - парилка походила на преисподнюю. Они не парились, они прогревали свои старые кости. Вдруг одна воскликнула:

- Автобус, чего это мы расселись, а вдруг он уедет и не будет нас ждать!

Все кинулись в моечную и быстро стали мыться. Когда я вышла из парилки, они уже заканчивали мытье. Они давно знали друг друга и так давно привыкли к одиночеству, что даже не разговаривали, им было не о чем говорить, а о болезнях, видимо, не хотели. И была в их поведении какая-то пронзительная покорность судьбе, какая-то боязнь перед молодыми, здоровыми, сильными, какая-то безысходность. Не гоните нас, не смейтесь над нами, ведь и ваш черед придет, - говорили их голые тела. Они ни о чем не просили. В порыве жалости я предложила соседке потереть ей спину. Когда она повернулась ко мне спиной, я изумилась красоте ее фигуры: белоснежные покатые плечи переходили в осиную талию и пышные, необыкновенной прелести бедра. Голова ее была лысая, только с макушки спускалась до пояса косичка, заваленная, как войлок, видимо давно не чесанная.

- Бабушка, какая же вы красавица! - невольно вырвалось у меня.

Она повернула ко мне морщинистое лицо, посмотрела на меня молодыми голубыми глазами и улыбнулась.

- Да, милая, у меня и прозвище есть - Красотка. А знаешь, кем я работала всю жизнь? Кузнецом. Я подковывала лошадей...

Старухи быстро уходили одна за другой. Ушла и Красотка, пожелав мне здоровья. Баня опустела.

- Жил - дрожал, умирал - дрожал, - подумала я. Шофер автобуса был молод, он спешил, он даже не дал им в полной мере насладиться баней.

Тихо я побрела домой, ошеломленная увиденным. Поднялся ветер, он подгонял меня в спину. Мне было холодно.