Жил-был бай. Это был совсем молодой бай, всего девятнадцати лет. Но были уже у него три жены, два сына и несколько дочерей (но девочек в те времена в расчет не брали, потому, сколько их было - две, три? - мы не знаем). И он уже успел побыть волостным старшиной, когда его отец год назад по зову матушки-царицы уехал на войну с польскими конфедератами и оставил его замещать свой пост. Ростом бай был невысок, два аршина и четыре вершка, по нынешнему - около 160 см., но очень силен, уже с четырнадцати лет побеждал в борьбе многих известных батыров. И еще - был он поэт-импровизатор, воспевал родные горы, степь, "где цветы и соловьи, честь Аллаху воздают", некую красавицу Зулейху ("твои очи темней самых темных ночей, в них сияние тысяч и тысяч лучей"). Несмотря на солидную уже семью, неясные чувства, как и любого юношу, томили его ("тяжелый полог (юрты) приподнять велел домашним я и молча напролет всю ночь слушал соловья"). И даже когда обращались к нему по имени - словно приветствовали его, потому что "Салават" можно перевести как "благословенье тебе, исполать". Вот таков был Салават, сын Юлая Азналина, выборного старшины Шайтан-Кудеевской волости, когда в октябре 1773 года к ним в волость пришел приказ собрать отряд воинов и идти на помощь генералу Кару. Генерал стягивал войска с тем, чтобы ударить по пугачевским мятежникам. Юлай сам не пошел, а поставил во главе отряда своего сына, в знак же его полномочий дал ему (прекрасный пример степного простодушия!) медаль, которую получил за польскую кампанию и которой, видимо, весьма гордился. Пятнадцать дней шло конное войско шайтан-кудеевцев. Но на шестнадцатый день, не дойдя до места назначения, Стерлитамакской пристани, одной версты, Салават вдруг резко повернул и пошел на соединение с отрядами восставших.

И с этого момента юноша, которому лишь четыре с половиной месяца назад исполнилось девятнадцать, становится исторической фигурой. А вскоре к нему присоединится и отец. Впоследствии Пушкин в "Истории Пугачевского бунта" напишет об этом: "...Башкирцы не унялись, старый их мятежник Юлай, скрывшийся во время казней 1741 года, явился меж ними с сыном Салаватом". Трудно сказать, принимал ли Юлай, родившийся в 1729 году, участие в восстании 1735-40 годов. Предположим, участвовал, но такие ли были его подвиги, чтобы заслужить самую суровую кару, если ко времени "казней" ему было двенадцать лет? Но теперь они "на глазах у Клио", и почти каждый день из последующего года их жизни тщательно восстановит и опишет после разгрома восстания Следственная комиссия.

В поэте-импровизаторе неожиданно открылся талант стратега. За умелое руководство крупными отрядами уже через месяц, в ноябре, он получает чин полковника. В мае следующего, 1774 года, - чин бригадира. Его отряды занимают Сарапул, осаждают Кунгур, ведут бои под Красноуфимском, сокрушительным рейдом проходят по уральским заводам. Приказы, написанные его рукой, сделанные им переводы на язык тюрки указов и рескриптов "Его императорского величества" широко расходятся среди башкир. Как и его песни. Теперь уже его курай зовет на подвиги во имя свободы. "Тучи клич Салавата рвал, когда в бой он воинов звал", - будут петь впоследствии сказители. Дважды он ранен, один раз ненадолго возвращается домой для излечения, в другой - остается в строю. Где тот разнеженный певец, который просил домашних приподнять полог юрты, чтобы послушать соловья? Он стремителен, как серый степной волк, прародитель и тотем башкир, несущийся тенью меж кустов полыни, как молнией слетающий с неба кречет. Огнем и кровью отмечен путь его походов. Через сто лет русский писатель напишет о нем такую романтическую фразу: "Вместе с радостной улыбкой счастливых отца и матери кровавое зарево догоравших аулов приветствовало его рождение". Теперь же на его лице играл отсвет горящих заводов и усадеб. Но почему он буйствовал? И почему так легко, не раздумывая, отказался от благополучной жизни, от привилегий его умудренный жизнью и высокой должностью отец, так наивно гордившийся полученной от императрицы медалью? Что мог дать им самозванец? "Будете свободны, будете жить как звери в поле", - гласил один из его указов. И только-то? Но видно, и этого было немало. Беглый разбойный казак задел чуткую струну. Ведь из-за этого в течение двух столетий то и дело вспыхивали одно за другим на башкирской земле восстания, числом более сорока. Может, такова была их природа, и всего-то и нужно было - "как зверь в поле"? Потому что на постулате свободы и воли, что так непонятно было далеким петербургским властям, строилась вся нравственная сторона жизни этого тысячелетнего народа. А "поле", башкирские земли стремительно пожирались заводами.

Так прошел год. Войска повстанцев терпят поражение за поражением. Сын бедного латгальского крестьянина полковник Михельсон гонит их, не давая передышки. Уже выдан ближайшими сподвижниками Емельян Пугачев. 25 ноября отрядом поручика Лосиевского в лесу возле аула Елдяк схвачен Салават. Юлай Азналин сдался властям сам.

Тут, как говорится, небольшое лирическое отступление. В начале 50-х годов в одном из боковых коридоров Аксаковского дома в Уфе висела картина. Я, семи-восьмилетний тогда школьник, каждый раз, приходя на спектакли ютившегося здесь в подвале Республиканского кукольного театра, всегда шел в этот полутемный коридор и напряженно разглядывал ее. Тусклым зимним днем в покрытом сырым снегом лесу отряд конников в мундирах окружал одинокого лыжника в лисьей шапке и с колчаном за плечами. Лыжник стоял ко мне лицом, в руке у него был лук, он закладывал в него стрелу. Взгляд странно-отсутствующий, но он чутко прислушивался к тому, что происходило у него за спиной. Жалость пронизывала меня каждый раз, я не знал, кто это, что с ним сейчас произойдет, но чувствовалось, что здесь горе, выхода из которого уже нет. Удивительная картина! Потом уже я узнал, что это "Поимка Салавата" художника Лежнева. И до сих пор мне не понятно, отчего эта удивительная картина висела тогда в темном коридоре, словно забытая, где ее никто и разглядеть-то не мог.

Следствие заняло почти год. В темнице Салават вспоминал семью, близких, он понимал, что никого из них, кроме, возможно, отца, он уже не увидит никогда. Как и то, что никогда уже ему не седлать коня, не скакать на полынном ветру...

Когда в тюрьме закрою я глаза,

Мой бурый конь, мой лучший конь мне снится.

Из всех моих детей Минлияза

Была моей любимой баловницей...

Семья тоже была схвачена, жен определили в семьи высокопоставленных чиновников на услужение, детей отдали на воспитание. Скорее всего, их крестили, дали христианские имена. И, возможно, баловница Минлияза, которой вряд ли было тогда больше четырех-пяти лет, через годы Марья или Матрена, забывшая свое имя и какого она рода, однажды услышит песню своего отца из уст певца-йырау. И она вдруг поймет забытую уже башкирскую речь, поймет чужую тоску и опечалится, но что это ее отец тосковал о ней перед страшными пытками, так и не узнает...

После вынесения приговора их, отца и сына, в деревянной клетке привезли на Симской завод. Здесь они выдержали первую экзекуцию: отцу 45 ударов кнутом, сыну - 25. Затем их разделили и повезли по башкирскому краю, по тем селениям, "где от них самыя злейшия варварства и убивства происходили". Отец получил еще сто тридцать пять ударов, сын - сто пятьдесят. Через два месяца они встретились снова и, обезображенные оба, не сразу узнали друг друга. Ноздри вырваны, на щеках и лбу выжжены буквы "В", "И", "У" - "Вор и убийца". Но языки не вырезали - времена при матушке-царице пошли милосердные. Однако ко времени отправки на каторгу выяснилось, что "заплечной мастер" Мартын Суслов сделал все спустя рукава, да и "щипцы для той экзекуции брал с собою совсем неисправные": ноздри заросли, клейма поблекли. Видать, во все времена российский характер отличало нерадение - даже в жестокости. Через пятьдесят лет сорвавшийся с виселицы Пестель скажет: "Бедная Россия! И повесить толком не умеют!" Отец и сын не сказали ничего, Россию не обличали, и теперь уже вместе, на глазах друг у друга, мужественно перенесли пытку во второй раз. Причем власти не ощутили никакого стыда - все опять совершалось "при народной публике". Кстати, и Суслов был выдран "наижесточайше" плетьми.

И отправился Салават Юлаев вместе со своим отцом Юлаем Азналиным по длинным расхлябанным российским дорогам, под плачущим небом на бессрочную каторгу в крепость Рогервик, к берегам Балтийского моря. А в Башкирии целое столетие имя Салавата было под запретом. Даже младенца нельзя было так назвать, его бы не записали ни в какие документы. Но слава его потаенно жила. Потому что и подвиги его, и муки прошли на глазах народа. О нем слагались кубаиры, песни. И хотя были люди, которые хорошо помнили его, он уже становился легендарным героем. Иной раз на празднествах, на сабантуях кто-нибудь приводил сказителя, пытливо оглядывал окружающих, и сказитель начинал: "Песня про славного батыра Салавата - песня самая грустная и для того, кто поет, и для того, кто слушает. Если бы кто умел рассказать так, как этого достоин Салават, то заплакали бы и небо, и земля, леса и горы издали стон..." Песня сменялась речитативом: "Батыром славным был Салават, конь под ним - как родной был брат, коль в плечо вонзалась стрела, говорил: то муха была; если кровь из груди текла, говорил: то выходит пот...". И печальную песню, и воодушевленный речитатив люди слушали в глубоком волнении и себе в укор.

А в это время уже почти четверть века на берегах свинцового моря два каторжника дробили щебень и укладывали камни в портовые причалы. Вспоминали ль отец с сыном как давно и далеко начиналось это?.. Как все изменили одно мгновение и одна непройденная верста? Представлял ли Салават, что было бы, если б он проехал ту последнюю версту? Возможно, опустив тяжелый камень, разогнув стенающую спину, он закрывал на мгновение глаза и видел, как пошла бы его дальнейшая жизнь. После разгрома Пугачева он вернулся бы домой, взял еще пару жен, когда состарившийся отец удалился на покой, занял место старшины. Он бы потучнел, что башкиру не зазорно, только прибавляет достоинства, в седло бы его подсаживали двое слуг. Ходил бы неторопливо, говорил, подумав. Порою его просили бы сочинить какую-нибудь песню, он бы отнекивался: нет, не пристало ему, пусть молодежь слушает соловьев и сочиняет стихи. Но возможно, именно сегодня сидел бы он в большом застолье и после жирной баранины, взбудораженный пенистым кумысом, вдруг решился бы и начал сходу сочинять какой-нибудь веселый стишок, иногда в поисках рифмы потирал бы пухлыми руками, а старые друзья со смехом подсказывали бы ему...

Наверное, сегодня об этом Салавате ничего бы не знали. Но мы знаем другого Салавата. Потому что иногда судьба спохватывается, берет свою мудреную книгу и, ворохнув страницами, вычитывает о своем подопечном что-то новое и за один миг, за одну версту от забвения направляет его к бессмертию.

Иногда после бури в уральских предгорьях в прогале черного еще неба повисает радуга, цвета ее густы и терпки, как у чертополоха. Это не блеклая нежная радуга после грибного дождя... это Мост Салавата.