ВЕСЕННИЙ ВЗДОХ

Детская простодушная вера - вот основа этого праздника. Позволить себе быть немножко ребенком и в этом качестве порадоваться крашеному яичку и вербной веточке. У взрослого уже не получится. Он и вообще-то, этот праздник, мил более всего тем, что всеми атрибутами своими вызывает воспоминания детства.

Предутренняя суета взрослых у печи, проникающая сквозь сон темными и глухими шорохами, скрип тяжелой двери на улицу. Откроешь глаза - и сразу видны в ярких лучах солнца высокие ребристые куличи на кружевной скатерке. Они облиты белоснежной глазурью и облеплены сверху разноцветными горошинами конфет. Сейчас таких конфеток почему-то нет. Среди куличей обязательно есть один маленький, «детский», особенно нарядно украшенный и, конечно, самый вкусный.

Почему-то запомнилось, что взрослые держались чинно, говорили сдержанными голосами. Может, оно по-всякому было, но вот так запомнилось.

Хорошо было и на улице. Как пересказать этот весенний заашкадарский воздух, где соединялись запахи оттаивающей земли, сыроватой прошлогодней поленницы у сарая. Тоненько примешиваются нотки оживающих древесных веточек и слабо-слабо - аромат не вошедшей в силу новорожденной травы, пресноватый, но обещающий скорое буйное цветение-произрастание. Едкой струйкой - разогретый гудрон: во дворах смолят лодки, ожидая разлива Ашкадара.

«Христос воскрес!» - говорили мне старшие. Это ошеломляло, обескураживало. На каждое слово появлялся десяток вопросов, а мои родственники явно не учили в школе закон Божий, потому наскоро отделывались коротенькими ответами: «Это был Бог, он умер, а потом воскрес». Их неумение сделать эту историю внятной и объяснить все непонятные слова заставляло меня думать, что это большая тайна и о ней просто ничего иного нельзя сказать. Такой пароль. Скажешь: «Христос воскрес», и если другой ответит: «Воистину воскрес», значит, он тоже знает про тайну. Не саму тайну, а про нее, что она есть. Поцелуи воспринимались как обычные проявления родственных чувств. Открывши рот, смотрела, как целуются старые бородатые дяденьки. Было немного неловко за них, потому что тоже непонятно. Кое-кто из соседей проходил по улице с узелочком и бумажным букетиком. Про них говорили: «Церковные...».

Эти бумажные цветочки вспомнились при чтении книги «Варавва», переведенной княгиней Е. Ф. Кропоткиной. Среди прочих фантасмагорических картин, сопровождавших воскресение Иисуса, там описывается, как «с самого подножия до вершины окружающих гор песчаная почва быстро покрывалась массами белоснежных цветов, пушистых, как морская пена; тысячами и тысячами вырастали они из дрожавшей земли».

Тысячами кипенно-белых цветов украшались первомайские колонны демонстрантов. Как забавно стояли рядом атеистический пыл и тяготение к искусственному украшению весеннего дня. Люди могут придумать любую причину, чтобы оправдать свое инстинктивное желание выйти нежным утром - и всем вместе, вместе! - вознести хвалу сущему. Мне нравится называть это язычеством, имея в виду проявление некоего неосознанного, но мощного биологического родства с миром. Хотела сказать - окружающим миром, но он не окружает, он проникает, пронизывает, созидает нашу смертную оболочку. А в остальном мы родственны ему, Воскресшему.

Это для нас озаряются благодарные небеса, для нас оживляется земля, и природа напоминает неизмеримым множеством мелких деталей о соприкосновении с вечностью. Для нас - потому что мы Его образ и подобие. И потому, следуя многим другим богам, обретшим до него имена свои на языках человеческих, Иисус умер и возродился весной. Очень подходящее время.

«...Могучий ветер поднялся с новой силой, и опять земля покачнулась и задрожала, и раздался торжественный и величавый гром. Бесконечное множество таинственных воздушных голосов, казалось, шептали великие истины, которые должны были явиться: смерть умерла, жизнь бесконечна, и Бог есть - Бог любви. Страстное ожидание природы достигло своего предела; казалось, что это было сверх ее сил, что весь мир - и солнце, и Луна, и все планеты - растают, как капли росы, от столь восторженного ожидания!»

Наблюдательные пожившие люди говорят, что на Пасху всегда бывает солнечно.

ДАВАЙ ПОИГРАЕМ

- Ну, вот. Я тебе уже все о себе рассказал...

- Ты не рассказал главного: о том, какие были у тебя игрушки.

Он мог рассказать про серенького резинового барашка как бы в кудряшках с металлической кнопочкой-пищалкой на животе. Или про зеленый грузовик с деревянным кузовом, про целлулоидного ваньку-встаньку, расписанного маленькими голубями по ярко-красному фону, что малопонятным образом делало его существом почти небесным. Но, кажется, это было не у него.

- У меня была железная дорога! Отец привез из Болгарии, ездил отдыхать.

- Вот видишь, он о тебе заботился, волок эту дорогу такую даль. А ты на него обижаешься.

- Да. Я, чтобы вагоны пустыми не гонять, обломал веник - будто это дрова. Как он меня бил!..

Не думала, что разговор о игрушках может быть таким опасным. Рассчитывала на снисходительную улыбку, размывание реальности, нежные ассоциации.

«Основной пафос детского мира, его своеобразная диалектика в том, что с настоящими вещами поступают как с игрушками, а с игрушками как с настоящими вещами». Роскошную эту мысль чуть не приписала любимому мною Гилберту К. Честертону - очень на него похоже. Но это Лидия Гинзбург.

Взрослые считают, что умеют различать игрушки и вещи, - отсюда нарочито серьезное отношение к вещам, к событиям, к себе. Но иногда хочется в их умении усомниться. Взрослые тоже играют, но не признаются в этом, если речь идет не о спорте, театре или шахматах. Кстати, не думали ли вы, что слово «игра» у людей нередко лишь маска для понятия «обман»? Чаще - когда речь идет о играх карточных или политических.

Вот война. Она все время занимает мои мысли. Когда некто с большими звездами на погонах отдает приказ, одно из двух: или играет в стрелялки и где-то в самой глубине души надеется, что все понарошку - кровь, боль, смерть, а вот победа одна будет настоящей, или он патологический тип, которого лечить. Какие блокираторы он включает, чтобы не сойти с ума от чувства вины? Не сходят. Командуют. Заигрались?

В четыре танкиста и собаку- малышня во дворе моего детства. Ловля «диверсантов» в пионерском лагере. «Зарница»- нудная обязаловка и для мальчиков, и для девочек. или пренебрежение к личности? Как скажешь по-другому, если цвет погон (зеленый, синий) важнее цвета глаз того, с кем встретишься лицом к лицу на лесной тропинке. Дрессура на то, чтобы видеть врага во встречном. Игра в войну - самая интересная. Для тех, кто хочет нами командовать.

Бывают и другие насильственные игры. Например, в демократические выборы.

Или вот игра в семью. Дочки-матери. Заботливый отец, все в дом, поцелуй жене перед уходом на работу. Вдруг надоело. Уже не муж и не отец. Пошел играть в другое место.

Как мы умиляемся детским играм! Все это тем более мило, поскольку всегда можно игру прервать, если она становится опасной. Где тот Большой и Умный, кто прерывал бы в срок наши небезобидные игры? Мы втайне его призываем и молим. Не получая ответа, чувствуем себя потерянными, покинутыми детьми. Но все это спрячем, спрячем. И сыграем в то, что мы - взрослые.

Вам не кажется, что мы покупаем игрушки (детям!), потому что не наигрались сами?

БЕЗ УСТАЛИ СПЕЮТ ЯБЛОКИ

Село называлось Золотуха и стояло на полноводной речке Ахтубе. В совхоз, занимающийся выращиванием помидоров, мы приехали до начала массового сбора урожая, поэтому оказались не на плантациях, а в яблоневом саду. В одних купальниках - юг же, загореть хочется! - мы скользили по стволам и веткам, снимали бесподобные крутобокие яблоки местного сорта «яндык» - румяные, брызжущие соком, как только надкусишь. Мы не знали границ этого огромного степного сада. Каждый раз нас подвозил на грузовике к новому участку пьяноватый водитель Коля. Казалось, что сад бесконечен. Иногда поблизости оказывались совхозные пожилые работницы. Смешно выговаривая слова, они жалели нас: «Дявчата, сядайтя, отдыхайтя...» Но разве можно устать, собирая яблоки?!

Тушеной капустой да гороховым супом кормили нас в гулкой столовой наши неумелые повара. В сельском магазинчике продавались конфеты «Красная шапочка». Однажды с конфетами мы взяли коньяк в пять звездочек - по ползвездочки на человека - и остались в обед в саду. «Не приезжай за нами, Коля!» У кого-то из девочек был день рожденья. Все десять мы поместились под одной старой яблоней. В саду сквозь слепящее солнце лился дождь, а под яблоней было сухо, от первой в жизни рюмки спиртного мир плыл и качался. Закусывали, конечно, яблоками. Девчонки откровенничали, жалуясь друг другу на несчастную любовь. Худышка Светка, хохоча, лупила по веткам. Брызги летели на остальных, но ее никак не могли утихомирить.

- Не смотри на нас такими трезвыми глазами, еще опишешь в своих мемуарах! - кричала Надя. А может, это была Ирка. Трезвыми у меня были только глаза. Какие мемуары?! И как описать мне вас, девчонки начала семидесятых? Как описать мне все, составляющее незабываемую прелесть тех дней?

Ахтуба - переплывать ее теплые воды, окрашенные закатом в малиновое и золотое. Переплывать долго и забыть-забыть о мальчиках-мелиораторах, пригласивших уфимских студенток на свою брандвахту на уху. Звездное небо в степи - оно и сверху, и впереди, и вокруг, и даже, кажется, под ногами. Сфера, внутри которой можно двигаться вечно, особенно когда тебя крепко держат за руку и тихо говорят о пустяках. Сколько я потом пыталась нарисовать это небо и себя - внутри... Приступы ностальгии на желтом берегу арыка, начинавшиеся словами: «Вот когда мы приедем домой...» - и кончавшиеся всхлипываниями самых впечатлительных. В пыли рисовались карты: вот мой дом, вот рядом магазин, а вот так можно пройти к нашей школе... Все рисовали, и никому не были интересны чужие рисунки.

А еще плантация капусты после дождя. Мы только однажды работали там, но помнятся же столько лет влажная теплая земля, по которой так приятно - босиком, и сильные сизые листья. Ольга тяпнула мотыгой по ноге, все всполошились, промывали, перевязывали. Недавно видела ее, спросила - она не помнит.

Никогда-никогда больше не встречались мне такие арбузы: от спелости мякоть в них была крупитчатой, и самым спелым был самый большой арбуз. В совхозном ларьке их продавали по четыре копейки за килограмм. Но кто же покупает арбузы в степи у дороги, по которой весь день идут грузовики с бахчи? Мы голосовали, машина останавливалась, счастливый водитель вытаскивал из кузова полосатое чудо и, погудев на прощанье, мчался дальше. А мы вкатывали арбуз во двор, потому что поднять его не было ни возможности, ни смысла. Такой арбуз нужно есть, пока не повалишься, утомившись, рядом с ним. Много лет потом не хотелось арбузов, бледно-розовый вид завозных плодов вызывал только недоумение. И яблок таких больше не было, и звезд. И даже песен Высоцкого в кузове грузовика, громко, хором, чтобы перекричать мотор и колдобины! Оказывается, все-то в жизни бывает лишь раз. Единичность жизни. Одномоментность счастья. Человек - это очень коротенькая история.

А вот яблоки спеют. Арбузы лежат в огромной степи. Катит река. И не кончаются над ней закаты.

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Весна. Промозглость, простуда. Читаю Чехова. «В овраге», «Невеста», «Архиерей», «Три сестры», «Три года». У Чехова две большие темы - любовь и другая жизнь. Тогда тоже был конец века. Хорошим людям мечталось о светлом. Была ли это тайная тоска самого Антона Павловича или его усмешка по поводу досужих интеллигентских разговоров? Возможно, и то, и другое - признание, приглушенное иронической улыбкой. Его говоруны и мечтатели, как правило, собственную-то жизнь не умеют изменить ни на толику, тем легче им рассуждать о человечестве.

Но вот жизнь персонажа переменилась, стал ли он счастливее? Никогда! Уж если несчастья - твои излюбленные спутники, то перемена участи меняет только вид их. По поговорке: не щи жидки, так жемчуг мелок. «Она объяснялась ему в любви, а у него было такое чувство, как будто он был женат на ней уже лет десять, и хотелось ему завтракать». Между тем, любовь этой женщины - единственное, чего он жаждал в течение трех лет, за что готов был отдать все, все.

Сто лет прошло. Не думаю, что в начале двадцать первого века кто-то может, гуляя по саду в светлом чесучевом костюме, восторженно прорицать приход нового и светлого. У детей и внуков строителей коммунизма появилась стойкая аллергия на благодушные мечтанья. Выстраивается новая идеология, оправдывающая желание жить здесь и сейчас. Вместо «Придут лучшие, чем мы, люди и будут жить счастливее нас», говорим: «Это моя последняя жизнь».

Надрывное вершининское из «Трех сестер»: «Жизнь тяжела. Она представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же, надо сознаться, она становится все яснее и легче, и по-видимому, недалеко то время, когда она станет совсем светлой», - сейчас читается почти как обещание очередного премьер-министра, что экономические реформы (недалеко то время) улучшат жизнь населения. А еще было до нас, но после Чехова, помните: «Жить стало лучше, жить стало веселей».

Очень многое изменилось за сто лет. До чего же несовременный писатель Антон Павлович Чехов!

Почему-то тянет перечитывать его снова и снова. Ностальгическое какое-то чувство. Мир был несовершенен, и обстоятельства жизни мучительны для многих, однако они уже объяснены, рассказаны. Жизнь, уже прожитая другими, всегда яснее и уютнее, чем собственная, которая длится. Вот и у чеховских персонажей есть мотив жизни, прожитой начерно, и жизни другой, без помарок, без ошибок. Другая жизнь. Ее не бывает, и от этого - щемящее чувство, всегда возникающее от схождения близких и одновременно абсолютно недоступных вещей.

Как вчера, в котором ничего не исправишь.

Как завтра, которого никогда нет.

Еще другая жизнь бывает у других людей. В этом повинны родители, злоупотребляющие в воспитательных целях примерами поведения хороших детей. Так и вырастаем в убеждении, что соседский Ваня умнее, а дочка маминой подруги аккуратнее, а значит, они имеют право быть счастливыми, награжденными судьбою, но не я. Остается смотреть на другую жизнь со стороны, своя же - черновик для кого-то.

...А у нас снова выкрасили подъезд тусклой зеленой краской, а по осени вырубили под корень все деревья и кусты вокруг дома. Будет ли другая жизнь, не такая дикая и унылая, хотя бы лет через двести-триста? «И кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!»

ЯГОДНЫЕ ПОЛЯНЫ

Где живут воспоминания? В самых разных местах.

Наиболее правильное занятие в июльский выходной - отправиться собирать ягоды.

Разговорчивая старушка, резво обшаривая укрытые в высокой траве кустики лесной клубники, сообщила, что урожай ягод и черемухи небывалый, а это по народным приметам предвещает голодный год. Сообща припоминаем напасти: колорадский жук, тля, идущая где-то уже недалеко саранча... И зять мой, то ли Нострадамуса начитался, то ли нагляделся телевизора, тут же как бы кстати спрашивает не без ехидства: «Ты буржуйку купила?» - имеет в виду, что конец света на носу, тепла не будет, зима - последняя, и даже варенья из нынешних ягод съесть не успеем.

- А зачем собираем?

- Так приятно же...

Точно, долго печалиться не получается, очень уж приманчивая поляна, радостно светит солнце, экологически чистые комары и слепни кусают почти безболезненно. Больше двадцати лет мы приезжаем на это ягодное место возле небольшой деревни, где дома не стоят стройно вдоль единственной улицы, раскиданы в стороны, а между ними вольно, как куры по нашему заашкадарью, бродят пегие свиньи.

Разговоры на поляне недолги - ягоды то сведут, то разведут говорящих по сторонам. Каждый думает о своем, потом скажет: «А помнишь?..» Удивительно многое вспоминается под горячим солнцем на крутом овражном боку. Вспоминаются те, с кем приезжали раньше и кого уже нет ни здесь, ни где-нибудь еще среди живых, их словечки, привычки, шутки. Совсем вроде бы посторонний овраг, о котором весь год не помнишь, оказывается, давно уже часть нашей семейной истории.

А в прошлое воскресенье, сказала та же чужая случайная старушка (навсегда в нашу историю впечатываясь), приходил управляющий и гонял ягодников, чтобы не мяли траву, грозился всем шины проколоть.

- Управляющий чем? - спросил активно познающий мир младший племянник Боб.

- Вот этим оврагом, - ответила его остроумная мама.

- Перебьется, - заметил отец.- У нас ягоды пока что не в частной собственности.

Пропадут насовсем дорогие нам кусочки прошлой жизни, если действительно нельзя будет просто выйти из машины и пойти вольно, собирая ягоды-грибы, а то - просто большой пестрый букет полевых цветов, которому краски дают горошек и колокольчики, а аромат - душная таволга?

Вольно. Приволье. Вдоволь ветра, света, облаков, запахов и шорохов, стрекота кузнечиков. Кружится голова. Навсегда молодая мама позирует фотографу среди бескрайнего ромашкового луга в новом платье с цветочным узором. Плывут ароматные волны чабреца и липы. Тяжелые ягоды калины запасливо срезаются для любимых пирогов.

Конечно, горожане не могут сказать, что лес - их кормилец. Наши отношения с лесом и лугом не так утилитарны, они интимнее и тоньше. Лес - наш праздник, даритель, наш всегдашний выходной, наш побег в детство, в воспоминания. Идем туда, чтобы наполниться радостью, и он нас впускает, раздвигая кусты и деревья как большие руки для объятий. Даже если мы мнем траву, вгоняя в стресс управляющего оврагом. Трава прощает, она умеет вырастать снова.

СЦЕНКА ВНЕ СЮЖЕТА

Цивилизованный человек поглощен сюжетом своей собственной жизни.

Проявляется это в том, что он, как правило, не позволяет себе ненужных поступков, непрактичных действий. Душа просит ненужного, человек одергивает ее: «Некогда» или отговаривается: «Не успел». Вот прошло еще одно лето без лежания в пшеничных колосьях и смотрения в небо на бегущие облака. Зато с прополкой клубники на садовом участке все в порядке, и урожай девать было некуда. Это я к примеру. Хочу этим сказать, что следование сюжету делает нас очень хорошо вписанными в жизнь в ее бытовом проявлении. И мы, в общем-то, не хотим от него отклоняться. Мнится нам, что в конце концов жизнь вознаградит нас за правильность исполнения обязанностей и сдержанность в осуществлении прав.

Потому что, будучи занятыми собой, мы не часто внимательны к мимолетностям, непосредственно нас не касающимся. Беглый взгляд, расхожее суждение по поводу, усмешка в сторону непонятной чужой жизни... Вот что-то неуловимое случилось рядом - и вроде бы тут же забыто. Так почему же вдруг то, что лишь слегка отмечено боковым зрением, так помнится? Может быть, включенность в сюжет жизни настолько тонка, что мы не умеем осознать это сразу. Вспоминаем, осознавая. Где-то в нашем личном внутреннем пространстве происходит перекличка с последующими событиями и сценками. Давний туманный образ становится все плотней, все реальней.

...Конец апреля в маленьком пограничном туркменском городке. Мы разговариваем с юной лейтенантской женой, над нами цветут ярко-розовым цветом весенние деревья, под ними деловито суетятся крошечные двойняшки Антошка и Нинка. Они похожи на плюшевых медвежат. У Нинки перетяжечки на ручках. Они мне очень милы, эти дети. Улица - белые глинобитные стены и рыжая пыль. Вдруг возникло короткое ощущение проброса во времени: сейчас выйдет из-за угла русский доктор в белом почему-то кителе и пенсне, с пушистыми седоватыми усами. Появилось и пропало. Мы снова говорим о житейском, а сценка осталась сама по себе. Но что-то же она значила? Я не была в тот момент равнодушна, значит, что-то во мне сдвинулось тогда, изменилось? Я зацепилась за какую-то другую реальность. И вся эта картинка, включая непривычное весеннее цветение и жалобы женщины на принципиальность мужа, который не присылает солдат для работ по хозяйству, настолько ярко держится в памяти, что намекает как бы тем самым на незавершенность ситуации, на возможность ее продолжения, закольцовывания.

Правильно ли вообще называть пусть спонтанное, пусть невольное наблюдение случайным? Может быть, воля тоже здесь присутствует, только не осознаваемая?.. «И волос не упадет с головы твоей...»

То, что вы читаете сейчас это, принимая мою мысль или споря с нею, насколько это действие обусловлено сюжетом вашей жизни? Я даже осмелилась бы спросить (кого?), есть ли вообще в нашей жизни случайность? И есть ли вообще в ней сюжет? Мне нравится думать, что мы живем не суматошно делая биографию, а тихо вспоминая сказку про себя. Через ничего не значащие вроде бы детали жизни, через эти солнечные блики мы трепетно ощущаем, как мила нам наша жизнь. Вглядывайтесь, прислушивайтесь. Чем больше сумеете вы воспринять, тем вместительнее окажется ваша жизнь. Уже можно отвлечься от сюжетной линии, она все равно не прервется, даже если оставить ее без внимания. А вот внесюжетные сценки просят подумать над ними. Для чего-то показывает их судьба...

ТАМ, ЗА ГОРИЗОНТОМ

- Если бы я был очень богат, - говорил Иван Бунин, - я бы жил так: не заводил квартиры, а ездил по всему миру, останавливался в лучших отелях, даже одежду не возил бы с собой, а выбрасывал и на новом месте покупал другую. Взял бы только небольшой чемодан с самыми любимыми и памятными вещицами.

Он хотел завертеть вокруг себя пространство, в его понимании это было жить в роскоши.

Вспоминаю о Бунине, когда встречаю людей с рюкзаками, обветренных и небритых, в пропахших костром и выгоревших добела ветровках. Отмечаю, что с годами их встречается все меньше, поэтому воспринимаю как ностальгическую примету собственной юности. То ли современные куртки не выгорают, то ли ветра стали дуть в другую сторону, и не заносит их, спокойных, чуждых суете, на те тропинки, по которым хожу.

Собственно, разница есть, и она очевидна. Где - лучшие отели, а где - запах тайги? Но есть, согласитесь, и сходство. Оно глубже, чем степень привычки к комфорту, и заключается в восприятии вынужденной оседлости как несчастья, как несвободы. Всякая вынужденность прискорбна. И тогда говорит человек: «Вот если бы...» Выдумывает себе другие обстоятельства, другую судьбу.

Решиться, взять и уехать - это вызов, бунт, холодок под ложечкой, - уехать и не вернуться...

Кто он, любитель путешествий, странник и пилигрим?

Может быть, он любопытный. Хочет видеть новое, интересное. Догадывается, что красота распылена, рассеяна в мире, ее надо собирать в себя по пылинке, только тогда - прочувствуешь и познаешь.

Может быть, он не любит людей, их стадность, назойливость, докучливую привязанность и не умеет отгородиться от них иначе, чем просто убегая. Такой вот одинокий волчара под одиноким парусом. Ему в тягость заботиться и беречь, он хочет думать, что никому ничего не должен.

Может, случайно родился не там, и, как птенца перелетной птицы, его немо зовет то единственное место на свете, где глубоко вдохнет он полной грудью, узнавая запахи и звуки, прикроет глаза и выдохнет: «Я дома!» Такое место можно искать всю жизнь и не найти, тосковать по нему и не двигаться с места.

Нет достаточных объяснений, почему и зачем кто-то рвется странствовать, а кто-то вполне доволен очерченными пределами, видимой линией горизонта. Это две породы людей, и они не могут друг друга понять просто биологически. Все равно как у кошек маханье хвостом - озлобленность, а у собак - бурная радость. Мой приятель врач считает туризм одним из проявлений мазохистских наклонностей, и никто его не уговорит, что шагать до усталости, спать без подушки и обходиться без телевизора, горячей воды и свежего хлеба - это здорово.

В своем дошкольном детстве я взбиралась на чердак, смотрела на эту изогнутую шиханами линию и, сладко ужасаясь, думала: что там, на самом краю? Мне представлялись фантастические бездны и иные миры, я ждала появления оттуда чего-то удивительного. Потом прочитала в учебниках старших двоюродных братьев о том, что такое линия горизонта и как она отодвигается при приближении к ней. Была очень разочарована.

Не всегда понимая это умом, не осознавая, мы чувствуем, как цепко держит нас время-пространство, как жестка предопределенность нашего существования. Со временем не поспоришь, оно тащит, как горный поток, обтачивает, изменяет нас, не спрашиваясь. Так хоть с пространством можно ли что-то сделать? Увеличить его, отодвинуть? И мы стремимся вперед и прочь. Но напрасно: попадая в другое место, теряем прежнее. И никто за линию горизонта не заглянул, она всегда остается. Наверное, это поиск бессмертия. Тщетная попытка. Мы все-таки не боги. Но, отправляясь в путь, мы сравниваем себя с ними, сравниваемся.

ПОЙМИ МЕНЯ

Завидев друг друга, издалека просияли улыбками. Сойдясь, обнялись. И это было правильно. В правильно устроенной жизни именно так и должно быть: матовый блеск влажного асфальта, свежесть вечереющего сентябрьского воздуха, отгороженность от ойкумены, возникающая вдруг и где угодно, если встречаешь того, кого ждешь. Светофор зажигает зеленый - значит, можно. Можно идти вместе. На край света или на противоположный тротуар - это уже не столь важно, это частности, детали, которыми пренебрежем сегодня. Однако гармония чередуется с хаосом, и только-только возникшая правильность жизни ломается, крошится, сыплется. Расходимся в разные стороны, унося с собой чувство, что это - неправильно.

Дальше - обыденность, вся состоящая из деталей, частностей, мелочей, крадущих нашу цельность.

Видите ли, взаимопонимание иллюзорно. Мой любимый современный автор, работающий в жанре нелинейной литературы, Костя Елевтеров в своем романе «Выныривающий» хорошо сказал: «Я сам себя прекрасно понял». Ради этого действительно стоит написать роман. Надеяться, что тебя поймут другие - наивно. Если они что и поймут в твоем тексте, то - себя, и это тоже очень хороший результат. Закон иллюзорности взаимопонимания одинаков и для письменных текстов, и для устных высказываний. Говорю - значит, надеюсь что-то себе объяснить. Ты слушаешь с надеждой понять самого себя. Получается или не очень?

Это трудно - что-либо делать, сохраняя адекватность своему миру, а не просто отбиваясь от нападок повседневности. Какая погода, что надеть, когда зарплата, почем кефир, что там сегодня по телевизору...

Быт агрессивен, он придуман кем-то недобрым для того, чтобы у нас не оставалось времени понять себя.

«То, что нужно человеку, никто не может ему дать. Он может найти это в самом себе. А ищет почему-то на стороне», - это Святослав Рерих, начитавшийся Конфуция и старающийся пересказать его своими словами.

А если мы ищем главное и нужное в других людях, это тоже означает «на стороне»?

Конфуций с Рерихом, судя по всему, считают, что да. А если обращаться напрямую к божественному замыслу, крошечной частичкой присутствующему в каждом человеке? Не получается, конечно. «Он еще не забрал, но уже ты его поняла по движенью: то душа прикоснулась к душе, то звезда зацепилась о землю». Умели бы мы так жить, жили бы в другом, правильно устроенном мире.

Вот в чем дело. Мы слишком многого хотим.

Только-только начинаешь что-то понимать о жизни, как тебя останавливают: оркестр, венки, стук земляных комьев о доски очень близко над головой. И когда уже все-все ясно, совершенно некому об этом сказать. Не ругайте меня пессимисткой. Я всего лишь прошу понимания. Пока не поздно, пока еще светофор горит зеленым.

Пока можно идти на край света.

ВАСИЛИСА И ЧУДОВИЩЕ

Конечно же, вы помните эти сказки. Они про любовь - но про очень разную.

В «Аленьком цветочке» девушка вынуждена жить рядом со страшным, но добрым чудовищем. И она его полюбила - за красивую душу. Когда умеешь полюбить душу - чудовище исчезает, появляется прежде заколдованный царевич.

Царевна-лягушка каких только женских подвигов не совершает! И стряпает лучше всех, и шьет, и вяжет, и слова не скажет, - не любит ее муж, отворачивается от гадкой лягушонки до тех пор, пока она красавицей не обернулась да не сплясала.

Женщина, как было уже сказано, любит душу, мужчина - тело. Бежит скорее и сжигает он нашу шкурку не спросивши, не подумавши: мол, коли уж ходит супруга в шкурке, значит, это кому-нибудь нужно. Тут, конечно, приходит черед испытаниям, он их преодолевает, потому как предвидит приз - красавицу без шкурки. Ох, небескорыстна мужская любовь! А представьте, если бы было Ивану-царевичу только одно испытание - полюбить лягушонку как она есть. Держу пари - зашвырнул бы в болото и остался старым холостяком.

Ну, а мы (все, как одна, Василисы Прекрасные), случись девичник, сидим философствуем: и чего это они, царевичи, совсем уж любить-то не умеют, не напрягаются, чтобы душу разглядеть. Пошумим-пошумим да призадумаемся: а оно им надо? Это наше дело душу находить да выдумывать. У них-то в большинстве ни дворцов, ни лебедей, ни аленьких цветочков нет. Есть только то, что мы про них придумаем. Был среди них один совсем юный чудак с заграничным именем Отто Вейнингер. Толстую книжку написал о том, что мужчина - это дух, который оживотворяет вселенную, творит и пересоздает ее. А женщина - только тело, она живет чужими ценностями и интересна лишь постольку, поскольку отражает творческую фантазию мужчины. Доказательств у Отто не было, и он покончил с собой еще до публикации своей книжки.

Конечно, и Отто, и мы (Василисы) несправедливы, когда беремся обобщать. Обобщение лживо. Однако отчего же наши царевичи нисколько не дорожат и своей собственной душой?

- За что ты любишь меня? - спрашивает он, смутно догадываясь, что вроде бы не за что.

- Я люблю в тебе твою бессмертную душу, - ну, тут он кричит от ужаса и бежит в горы.

«Да,- думает Василиса,- лучше бы я соврала про мягкие волосы и стройные ноги. С людьми, в общем-то, надо говорить на их языке».

Вот и начинаем прикидываться, что живем мы только чужими ценностями, изо всех сил убеждаем своих милых, какие они эксклюзивные, а мы как бы только смутное их отражение. Пусть и дальше не ведают о том, что есть на планете Земля древнейшая и тайная матриархальная цивилизация, чьи мыслительницы и исследовательницы со снисходительной материнской улыбкой позволяют царевичам присваивать свои открытия и идеи и продолжают улыбаться, когда кое-кто из них всерьез рассуждает о слабости женского интеллекта и о ведущей роли человека в штанах.

Улыбайся, Джоконда!

НЕАДЕКВАТНАЯ ЛЮБОВЬ

Говорили о неразделенной любви. Моя гостья торопливо объясняла: «Это совсем не про то, что мальчик любит девочку, а девочка не любит мальчика. Это бывает во всем - с родителями, с детьми, с работой, с почти что чужими людьми. К нам относятся не так, как мы хотим, дают не то, на что рассчитываем, нас даже любят - но не так!»

Слушаю, слушаю и начинаю понимать. Выражаясь по-ученому, она жаждет адекватности. А кто нет? Мы все хотим того, чего хотим. А получаем всегда немножко другое.

Не правильнее всех по отношению к нам ведут себя самые близкие люди. Жалуемся на них, растравляем себе душу, получаем неискреннее сочувствие. Это не прибавляет любви.

«Я его так люблю, а он...». «Я для них только и живу, а они...».

Это жизнь, это нормально. Я попробовала вообразить мир исполняющихся ожиданий, и меня слегка заморозило от привидевшегося кошмара. Представьте только: вам всегда говорят те слова, которые вы хотите слышать; поручают дела, о которых вы мечтаете; никогда-никогда нет повода для печали, нет страданий, вы не опаздываете, не разочаровываетесь. Мир повернут к вам угодливо-праздничной стороной, нет грязных сугробов, скользких луж и пьяных морд,- сплошной Голливуд. Ручаюсь, через совсем коротенькое время вы начнете озираться и пощипывать себя за доступные части тела, желая проснуться, отринуть этот бред.

И я согласилась с тем, что есть, я оставила за миром право меня разочаровывать. Собственно, есть ли выбор? В этом случае вряд ли. Зато он остается везде и всегда во всем остальном, включая желания, включая мечты об адекватной любви. Неразделенная к миру любовь побуждает нас по меньшей мере шевелиться, а уж из этого первичного шевеленья происходят и попытки свить семейное гнездышко, и научно-технический прогресс, и - как ни верти - мировые войны. Недовольство импульсно.

Мальчик любит девочку. И девочка его любит, но как-то по-своему. Почему? Зачем капелька страдания примешивается даже к счастью? Чтобы творенье не смело вообразить себя творцом?

Помни место свое. Не хозяин - гость. Благодари и плати. Как дано, так и возьмется.

Почему-то разговор о неадекватности любви прямо ведет к мысли о патриотизме. Вот уж где нет взаимности. От гражданина требуется Родину любить. Некоторые даже искренни в этом нелегком деле. А Родина - она своих сыновей и дочерей любить должна? Думаю, что да. И хочется искать подтверждающие примеры. Так, про пенсии не будем. Про коррупцию тоже вроде бы некстати. Про армию хорошо бы сказать, да что хорошего скажешь... Про право на бесплатный труд и платное высшее образование что ли вспомнить? Ну, не любит нас Родина. Или любит, но как-то по-своему, отворачиваясь от нас.

А мы ее и браним, и даже такую любим. Потому что любовь - не чувство, не свойство, а условие существования. Ее стержень - умение прощать. К тому же, столько рядом родных и милых лиц! Предки и потомки, соседи, прохожие, товарищи по работе, наконец.

Скажем попросту в который уж раз: мир таков, и мы в нем живем. Он похож на нас, так же несовершенен, так же бывает и добр, и лукав, просто он неисчислимо больше нас, маленьких, и наши маленькие притворства, обманы и поиски чего-то лучшего, складываясь и перемножаясь, возвращаются к нам же. Мы пытаемся воздействовать на мир, а порой начинаем думать, что это все равно как пытаться изменить массу океана, капая в него из пипетки.

Однако из капель состоит океан.

Будущее надо изо всех сил тащить в сегодня, иначе оно никогда не наступит.

Чуть больше любви от каждого - как же много достанется всем!

БОБРЕНОК ПЛАКАЛ

Мне нравится эта история так, словно придумала ее сама. Поэтому люблю ее пересказывать.

Это был фильм английских или канадских документалистов. Жила семья бобров: мать, отец и крошечный бобренок. В подробностях показывалось, как они строили свою плотину, запасали веточки, плавали в запруде, как старшие ухаживали за детенышем, кормили, защищали от опасностей, учили жить. Фильм получился красивый, яркий, снимался без спешки. Бобренок рос и скоро почти совсем вырос, хотя был еще заметно мельче родителей.

И тут идиллия рухнула. Мать бобренка вдруг начала выгонять сына со своей территории. Она кричала на него и кусала, детеныш отбегал от водоема, непонимающе крутился поодаль, потом снова шел к родной запруде - ведь он не знал другого мира. Ничего другого и не существовало. Но бобриха безжалостно гнала его снова и снова. Включились какие-то биологические механизмы, которые сигналили ей: это не детеныш, нуждающийся в защите, это чужой бобр, посягающий на ее территорию. Может, она и помнила, что это ее дорогой сынок, но как еще она могла ему объяснить, что нельзя прожить жизнь в колыбели?

Бобренок отбежал от пруда в последний раз, поплакал-поплакал и пошел прочь. Он упорно шел все вперед и вперед, и за ним следовала дотошная кинокамера.

У бобренка были приключения и испытания, он теперь совершенно самостоятельно искал еду. Шел он все время в гору. И однажды встретил другого бобренка - девочку, которую тоже, наверное, выгнали из дому родители. Они поняли друг друга с первого взгляда и пошли дальше вдвоем. Теперь они не останавливались поплакать, как делали прежде, когда были одни. Они присматривались к ручейкам, сбегающим по склонам среди камней и травы, и один из ручейков понравился им больше. Юные звери остановились и стали делать запруду. Первоначальная лужица разрасталась, и скоро ее можно стало называть озерцом. Примечательно, что это был новый дом не только для бобров. Сначала пришли и осели лягушки, потом появились птицы. После весеннего паводка остались рыбы. Возникла озерная растительность. Года через два места было не узнать - здесь кишела разнообразная жизнь. А у наших бобров появился детеныш.

Вот, оказывается, как делаются красивые ландшафты. Надавай ребенку вовремя шлепков, и он преобразит мир.

Человеческая жизнь такова, что история бобренка часто приходит на ум в качестве положительного примера. Разумного идеала. А идеал недостижим. Мы не бобры. Вопрос, разумнее ли мы бобров?

Как соблюсти грань и научиться давать ребенку свободу и в то же время продолжать оберегать его на расстоянии? Отпустить - и найти для себя слова, чтобы заговорить таящуюся в глубине души тревогу. Не висеть на нем, не порабощать заботой, не ждать, что он обязан посвятить нам свою жизнь.

Дети на самом деле не просили, чтобы их рожали.

Еще важнее вовремя дать им понять, что пора жить своим умом. Не отшлепать ли для этого?

Недавно был разговор. Мать советовалась с соседями: воспитывала сына одна, а теперь, когда он вырос, объявился отец, хочет с ним общаться. Ей обидно, что сын - тоже хочет. Как поступить, воспрепятствовать встречам или смириться? Советы давали охотно. Пусть, мол, встречаются у вас дома, и вам не так обидно, и проконтролировать можно. Потом кто-то догадался спросить, сколько мальчику лет. Оказалось, двадцать четыре.

Я снова вспомнила бобренка. Ему было меньше. Но и человека нельзя нянчить до бесконечности.

Как же тесно мы живем, совсем не похоже на вольные горные склоны.

УЙТИ В МОНАСТЫРЬ

В алтайских горах видела я человека, которому тесен стал цивилизованный мир. Поэтому он продал квартиру в Новосибирске, поставил юрту в самой что ни на есть глухомани (до жилья дня три-четыре пути). Местные пастухи, кочующие с овцами, удивлялись: как зимой жить будет? Замерзнет ведь. Может, и замерз. Но тогда, в сентябре, когда на траву ложился иней, этот чудак Виктор, кстати художник, что в определенной мере объясняет его чудачество, появился к полудню в окрестностях метеостанции. Он разулся, чтобы перейти быструю речку, вытекающую из ледникового озера, и осторожно, рискуя быть сбитым с ног, пробирался вброд, смешной в диком своем малахае и дикой какой-то поддевке, с бородой. Настоящий алтаец, каких встречали, наверное, в своем путешествии еще супруги Рерихи. Не вполне отрекся он от своих прежних привычек и изредка навещал молодую семью метеорологов, чтобы похлебать у них супчику. Чем кормился в своей юрте, никто не знал. Был неразговорчив.

Уединение - первое, что нужно для обретения гармонии. Утраченной или даже никогда не имевшейся. Гармонии с миром и с собой, что тоже мир, только повернутый внутрь. Он тоже огромен, если не бесконечен.

Стоит лишь начать думать об этих мирах, как все явственней осознание собственной стесненности. Мы знаем, что внешний мир велик, но по большей части верим в этом кому-то на слово. Живем же на исхоженном пятачке, но и его не видим, поскольку присмотрелись, взгляд замылен. Функционируем.

Говорят, мир огромен. Говорят, есть, например, Новая Гвинея. Чем отличается от Старой? Говорят, есть другие планеты... Пожать плечами. Вслух отрицать не будем, в школе же учились, еще сочтет кто за невежд... Но если совсем-совсем честно, то ведь правда же, не верится?

С миром, который внутри, разобраться не легче. Ближайшее освоенное пространство - эмоции. Их признаем, ими активно пользуемся. Страх, радость, гнев, жалость... Чуть дальше, поглубже чувства, человеческие по определению, но по жизненным наблюдениям - доступные не всем. Сострадание, любовь, смирение... Но есть что-то и дальше. Есть и там другие страны, только о них не говорят в телевизионных новостях. Знают о них творцы, пытаются рассказывать. Иногда кто-нибудь им верит. Попытки рассказа на старых русских иконах. Или вот глухой Людвиг ван Бетховен - он не слышал внешних звуков, он давал людям то, что звучало внутри. Быть глухим - значит в известной мере быть в уединении.

Не скажу, что вот, мол, постичь внутренний мир уметь надо, а по внешнему всякий гулять может. Не всякий. И то, и иное странствие дается человеку как благодать. Нередко ищущий уединенья не останавливается, дойдя до своего монастыря, а продолжает путь. Святые паломники. Это понятие не устарело. Есть живые люди, которых правильно будет так называть.

У восточных монахов есть такая практика. Человек на месяц или два поселяется в уединенном жилище, он не должен ни с кем разговаривать, никого - видеть. Ему в установленное время приносят еду, наверное, готовить ее самому нельзя, это отвлекает. Все это время отшельник посвящает созерцанию. Он смотрит на деревья, на небо, на бегущую воду. Если делать это достаточно долго - просто смотреть, то, оказывается, можно выйти на новый уровень духовного просветления. Человек слышит внутренний голос и знает, что это Бог. Наверное, освобожденная от суетности мысль становится проницательнее, мудрее.

Вот такая жизнь, доведенная до предельной простоты, завидна и недостижима, когда твой бетонный человеческий улей стоит на заплеванном тротуаре, а бегущая вода наблюдается только в водопроводном кране. Все бросить и поставить юрту в горах? Вот это как раз могут совсем немногие. В начале века, освобождаясь от диктата реализма, поэты громко заявляли о своем желании поместиться в башню из слоновой кости. Это был их символ отрешенности от всяческой бытовухи. И некоторым это удалось, даже если они жили не в юрте, а в шумном Питере:

«Но еще влачу я этой жизни бремя, Но еще куда-то тянется дорога, Я один в просторах, где умолкло время, Не с кем говорить мне, не с кем, кроме Бога».

АППИЕВА ДОРОГА

Когда воспоминание силится обнаружить себя, но прорывается только малой частью, - в запахе, звуке, тонкой вкусовой нотке, а целое скрыто в каких-то глубинах и может подняться, а может уйти еще глубже - я не знаю, есть ли имя у этого желания вспомнить. Оно овладевает человеком внезапно, не спрашиваясь. Только что ты был как все, как всегда, и вдруг становишься точкой, где слипаются плоскости разных времен, живой, ощущающей точкой, страдающей от неполноты понимания того, что с тобой происходит. «Параллельный мир», «чужая память», «и это было, было не со мной...» Доля страдания меньше, чем доля восторга, знакомого тем, кто когда-нибудь стоял на краю и смотрел далеко вниз. Просто стоял и смотрел, - и этого было так много - я хочу этим напомнить о чувстве, дающем уверенность, что шагни - и взлетишь. Вверх, не вниз. Чувство возносящего края приходит в любом месте, когда открывается что-то, и ты замираешь и ищешь подобие, имя. Знаю-знаю, было-было... Что же это?

В тот раз мне именем пришло - «аппиева дорога».

Был слева пологий спуск к реке, обыкновенный, разве только большие белые валуны отделяли от него мою тропу. Справа поднимался стеной тоже белый каменистый крутояр, в его сколах и россыпях цвели травы. Превращение случилось внезапно: только что все было обыкновенно, шаг, еще шаг - и все уже нездешнее, иное. Я даже остановилась. Вспоминала запахи, краски. Раньше видела это на картинах. Итальянские пейзажи - тропка, прогретая солнцем, слепит глаза, яркое небо не только вверху, но и рядом, вокруг, обволакивает. И везде - сначала я назвала их кузнечиками - сидела, ползала, летала и пела разноцветная саранча. Маленькие, в пару сантиметров, и большие, в ладонь. Какие же они! Густо-зеленые, с малиновыми подкрыльями, сине-фиолетовые, розовые, оранжевые. Они умели взлетать выше человеческого роста, планировали, делали виражи и, главное, они звучали. Мелодичный звон, громкий, гармоничный, словно кто невидимый играет на струнных. Может быть, именно он включил нездешность. Ни раньше, ни потом. И это кончилось, как закрылось. Я прошла сколько-то вперед по тропе, и особенное исчезло. Насекомые, звуки... Даже захотелось вернуться, но оробела: а вдруг этого и вовсе больше нет? Оставила чудо за спиной. И повторяла про себя: «Аппиева дорога, аппиева дорога», - не понимая, почему. Видно, где-то слышала, но решительно не знала, что это означает.

Примерно через месяц, дома, услышала эти слова, включив телевизор. Показывали равнину, и дорога из каменных плит боролась с травой. Оказывается, она действительно существует, не такая, как моя, - широкая. Ее построили 2300 лет назад, и это в самом деле была Италия.

Чудо - это песенка малиновой саранчи, которая бездумно садится на протянутую ладонь, и ей никто не враг, потому что она красива.

Хочется думать, что это способ, которым мир доверяется мне. Хочется держать ладонь открытой.

Мне нравится думать, что на той дороге я пережила один из редких и оттого дорогих моментов, когда спадает гнет обыденности, душа становится чуть-чуть свободней. Как не увериться, что есть иные миры, и они тоже - для нас? Прислушивайся к мгновенью, лови его, носи в себе. Сквозь суету откроется дорога.

ДЛИНА ПОВОДКА

- Уеду, - говорит подруга. - Уеду! Меня здесь ничего не держит.

Это она так уговаривает себя. Никуда не уедет. А если уедет, я сильно удивлюсь.

Вот биологи опыт проводили. Ставили в аквариум стеклянную перегородку, в одну половинку запускали просто рыбок, а в другую - пираний. Пираньи рвались сожрать соседок по коммуналке, однако больно стукались в перегородку. Со временем они поняли, какой территорией располагают, и даже облизываться перестали. Перегородку убрали. И что же? Ученые пираньи так и плавали в своей половине, не пытаясь открыть охотничий сезон. У них выработался рефлекс: плавать от сих до сих.

Рассказывают подобное и о собаках. Будто если у цепного пса рвется поводок, он тоже не выбегает за привычный круг. Этому верится с трудом. Наверное, те собаки были очень старыми или слепыми. Наши заашкадарские носятся повсюду, только отпусти. Но это, в общем, не так важно, поскольку мы-то говорим о людях.

Барьеры, поставленные для них, невидимы, как стекло в аквариуме. Привычная среда, одна и та же тропинка из дому. Юбка не длинней и не короче, чем всегда. Это мелочи и детали. Но точно так же - в выборе работы, любви, судьбы. Стоит над нами хитроумный экспериментатор, или этого хотим для себя мы сами?

Человек отличается от рыбки тем, что со временем начинает понимать ситуацию, в которой оказался. Он начинает видеть эти нематериальные преграды. А дальше в соответствии с характером: обижается и ищет виноватых в лице членов правительства, своего начальника, спутника жизни или в лице судьбы; страдает и во всем винит себя слабого, безынициативного, ни к чему не годного, а также - судьбу; ломает барьеры и, насквозь советский, оказывается, к примеру, профессором Гарвардского университета или тибетским монахом. Меняют судьбу немногие, потому что одно дело - увидеть свои барьеры и поводочки, другое - их разрушить. Они же не снаружи. Они - внутри человека. Они - составляющая его личности, недаром называют их по науке ограничивающими убеждениями. Все равно что разрушать себя. А мощное чувство самосохраненья? А народная мудрость про то, что от добра добра не ищут?

Психолог-публицист В. Жикаренцев так объясняет возникновение внутренних барьеров: «Опыт детства впечатывается в нашу клеточную память.» И пример приводит самый банальный: девушка, у которой пил отец, чаще всего выходит замуж за пьяницу. Люди, выросшие с постоянным ощущением нехватки денег в семье, всю жизнь живут с этим ощущением. Ну, а те, кто родились принцами, с пеленок знают, что весь мир у их ног, так оно в дальнейшем и выходит. Продолжая думать в эту сторону, легко впасть в отчаяние от безысходности. Однако есть же у нас примеры удачного сопротивления обстоятельствам. И с клеточной памятью можно поспорить.

Хорошо бы найти универсальный рецепт, как это делается. Увеличить длину поводка.

Вы заметили, мы говорим о способе жить, а используем при этом пространственные образы. Быть свободным - это быть свободным в передвижении - в пространстве или в мысли. Есть люди, которым этого не надо, они не завидуют путешественникам и мыслителям. Их поводок и так длиннее, чем им нужно. Они могут быть этим даже интересны.

Жить, натягивая поводок, который сам себе придумал. Рваться вперед и к свету, но не трогаться с места. Поставить цель и тут же перед ней стушеваться. Влюбиться - и запретить себе это, испугавшись, что он - не для меня. Мысль о том, что все люди таковы, не утешает, потому что это неправда. Рыбки все одинаковы, а люди разные.

Почему же я не позволяю себе перемен?

А почему вы живете не так, как вам хочется?

Может быть, мы не до конца понимаем, что живем последний раз, жизни набело не будет...

ДАЛЬНИЕ СТРАНЫ

В журнале «Коммунист» или «Вопросы партийной жизни» сто лет назад попалась мне статья, ничем не примечательная, кроме первой фразы, которая играла и переливалась. Фраза эта была: «Я вернулся из Багдада». Дальше я уже не читала. Там было неинтересное про политику. Но с этой фразой я носилась как с неожиданно доставшейся мне редкостью, хвалилась ею перед знакомыми (некоторые даже понимали, чем она так хороша). Она была отправной точкой, импульсом для бесплодных в общем-то мечтаний. Например, воображалось мне, что бы я могла отдать из своей небольшой тогда жизни за возможность самой сказать: «Я вернулась из Багдада...». Получалось, что очень многое. Очень многое было для меня не настолько дорого, как это удивительное сочетание звуков, в котором ветер над пустыней, плеск набегающей по шевелящейся гальке волны, и красноватый закат, отраженный в белых стенах, и стук падающих с ладони жемчужин...

Все это и другое, столь же чудесное, немножко дикое и отчаянно недоступное, ощущала я через простые слова. Они стали для меня той блоковской пылинкой, помните: «Случайно на ноже карманном найдешь пылинку дальних стран, и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман».

Нет, я не стала рваться в международники или выправлять туристическую визу. Признаюсь даже, что я и сейчас боюсь ошибиться в названии страны, где находится мой Багдад.

Некоторые люди относятся к своим мечтаниям более ответственно. Я читала о русской девушке, которая вышла замуж за звезду итальянского кино. Не Челентано, но тоже что-то очень известное. История фантастическая. Девушка из провинции увидела своего героя в кино, влюбилась и поставила цель. Подружки смеялись, а она поступила на инфак в московский вуз, училась изо всех сил и в качестве лучшей студентки или уже лучшей переводчицы была направлена на стажировку в Италию. Этот этап был самым трудным. Встретить там любимого и влюбить его в себя настолько, чтобы он потерял голову и предложил ей руку и сердце, было уже проще. Мечты сбываются.

Но мне не надо было в Багдад. Зачем? Честно говоря, я не очень-то верила, что он существует. Я заметила, у меня часто возникает подобного рода недоверие и по отношению к более простым вещам. Думаю, это оттого, что жизнь протекает в одних и тех же неизменных условиях. Чувство сродни потрясению может вызвать у меня даже вид красного кругленького мухомора на ярком моховом пеньке. Что уж говорить о вещах более масштабных. Например, о бирюзовой алтайской речке Кучерле. Слово «бирюзовая» - не поэтическое сравнение. Течет вода натурального бирюзового цвета. Ну, не знаю, как сказать, чтобы вы мне поверили. Она сохраняет бирюзовый оттенок, даже будучи зачерпнутой в ладони. Ну, а примириться с реальностью существования ее противоположного берега - гористого и лесистого, украшенного беловатыми и будто живыми валунами, я так и не смогла, хотя хорошо и долго - несколько дней - наблюдала его своими глазами. Тот берег остался для меня в категории дальних стран - принципиально непознаваемым.

Багдад далек и недоступен - сказка тысячи и одной ночи. Алтай далек, но вообще-то доступен, он в России. Но, знаете ли, с дальними странами можно встретиться в совсем доступном месте. Даже на близких берегах нашей речки Ольховки.

В пору, когда половодье умерило свою силу, но еще не схлынуло совсем, и потому вода имела серовато-коричневый цвет, сидела я на крутолобом бережку, и трава еще не была травой, она едва проклевывалась. Смотрела, как мокнут ивовые ветки, как красивыми загогулинами обегает вода случайные препятствия, и вдруг мой взгляд встретился со взглядом. На меня смотрела водяная крыса или выдра - мокрая, смешная, со шкуркой в цвет воды, а глаза тоже коричневые, но почти человечьи. И когда наши взгляды встретились, словно огромный занавес раздернулся - я ощутила и эту выдру, и кусты, и всю Ольховку - от начала до конца, почувствовала всю ее жизненную мощь, я сама стала этой рекой на короткий и емкий миг. И запел во мне Багдад. Эта радостная сила близкого узнавания совсем нового и обычно очень далекого, отдельного от тебя.

И думаю я: может быть, дальние страны ближе, чем кажутся, может быть, они вообще внутри нас?

ДЕТСКИЕ ДРАКИ

Малыш приходит из школы с серыми полосами на щеках, всклокоченный. Дрался? Говорит, что нет. Потом тихонько зашивает курточку.

Еще раньше, в детском саду, где была воспитательница-мудрец, она не вмешивалась в детские конфликты, давала разрешиться им естественным путем, малыша донимал один маленький и вредный. Воспитательница, удивленно округляя глаза, говорила маме: «Он почему-то не дает ему сдачи». Малыш резонно отвечал: «Я не могу его бить, он же слабее...» - «А пока ты его не бьешь, он думает, что слабее ты. Если не дать ему сдачи сейчас, он всю жизнь будет приставать к людям и думать, что ему это позволено». Обстоятельства красноречивее наставлений. Когда в очередной раз забияка припер нашего пацифиста к стенке и деваться было некуда, тот ему дал-таки в нос. Бывший обидчик долго выл и унимал текущую кровь. Охота драться у него пропала. Не навсегда, наверное.

Так как же, драться - хорошо или плохо? Чувствовать себя космическим существом (Венера и Марс) или низким животным (либидо и мортидо)? В то же время хотеть быть человеком... Говорить о законности, о духовности - закатить глаза и с придыханием - и ежиться от ощущения шевелящихся колючек внутри: так проявляет себя желание ударить в гневе или от внезапной обиды не пожать плечами и тихо закрыть за собой дверь, а упасть лицом и горько плакать. Стремление разрушать и стремление любить - это то, из чего, по мнению старика Фрейда, сделаны и наши мальчишки, и наши девчонки - все, от рождения до глубокой старости.

Картинка во дворе: двое азартно пинают лежащего, еще один с интересом наблюдает. Всем лет по восемь. Говорю: «Эй, а вы что, правил не знаете?» Остановились, битый отбежал в сторону, тоже слушает. Они не знают, что лежачего не бьют. Наоборот, они по сто раз в день видят по телеку, как бьют именно лежачего, именно слабого, и видят, что это хорошо. Нет уже старших братьев, которые сидели бы на бревнышках у дома и смотрели со знанием дела, как колошматит друг друга сопливая ребятня. Того, кто бьет в спину, пристыдят, как и за пинок, и за лежачего. Оттого, что забыты правила кулачного боя, самого боя меньше не стало. Даже неудобно снова вспомнить про телевизор, говорить о котором как о беспринципном учителе жизни стало общим местом.

Женщины дерутся тоже, реже, но более гадко.

И все-таки, драки - мужское дело. Не потому, что они, как думают про себя, такие героические, а потому, что в них сильнее биологическое разрушающее начало, не стесненное принадлежностью к цивилизации. Они причастны, но не стеснены. Им цивилизованность не мешает. Как же! Они гордятся тем, что придумывают новое, новое и новое вооружение, и как раз это считают признаком цивилизованности. Нет, не мешает. Они не прекращают своих детских драк, своей игры в войнушку. Сначала выясняется, кто сильнее во дворе и на нашей улице, потом - в стране, потом - чья страна самая независимая среди всех независимых. Говорят о масштабных вооруженных конфликтах, а видится сквозь все это наглая рожица детсадника, которому вовремя никто не дал в нос. Теперь у него могут быть генеральские лампасы. Или - жизнь, ведь она перевертыш - он может быть профессиональным убийцей, у которого нет имени, только кликуха типа Бешеный или Меченый - словом, герой детективов, искусно написанных, кажется, почти без употребления человеческих слов. Их в этой литературе используется ограниченное количество.

Не все мальчики драчуны. Кое-кому действительно трудно поднять руку на живое и разумное. Их берут в армию и заставляют это делать силой, приказом. Они возвращаются домой с покалеченными душами - и это отдельный разговор. Они не нравятся тем, кто любит драки. Они не обязаны им нравиться, поскольку они по сути своей приближаются к мифическим андрогинам - цельным существам, жившим до пагубного разделения на мужчин и женщин. С тех пор, как разметало половинки и начались эти дикие драки. Говорим, детские, чтобы себя чуточку приподнять: мол, мы не дети, не про нас. Да нет же, дети! И злые дети.

ПОКА ВСЕ ИДЕТ НОРМАЛЬНО

На необязательный вопрос при встрече: «Как дела?» - она не начинает рассказывать о особенностях функционирования своего организма или о моральных качествах соседей и родственников. Она даже не говорит простенькое «хорошо». Отвечает: «Собираюсь жить вечно. Пока все идет нормально». Сразу же резко осознаешь собственную смертность и внутреннее согласие с этой смертностью. А она - нет, не согласна, она хитрая. А я почему соглашаюсь?

Хочется быстренько начать искать основания для того, чтобы и самой иметь право так красиво и независимо произнести: все идет нормально.

На ум приходят в первую очередь несчастья. В первую очередь не столько свои, сколько всеобщие - война в Югославии (а у сына призывной возраст), тля (огурцов не будет), выборы в Думу (вообще нет цензурных слов). Нет, нужно смотреть ближе... Попробуем. Жизнь длинная, а проходит быстро. Моложе я уже не буду. Все уважают, но никто не помогает. Зарплату дают, но на нее не проживешь. Все нормально?

А как же, конечно!

Тут вспоминается еще одна знакомая. Из литературы. Великолепная Скарлетт говорила в самых трудных ситуациях: «Об этом я подумаю завтра». И до завтра у нее тоже все шло нормально. Фокус в том, что завтра никогда не наступает. Мы живем в сегодня, и чтобы сегодня сохранить душевное спокойствие, проблемы вытесняются в завтра. Думаю, это и есть оптимизм. Жизнь проходит быстро, но она длинная. Каждый самый крошечный ее кусочек может быть потрясающе интересным. Может, если нам очень хочется. Никто мне не помогает? Но я же никого об этом не прошу! Мне, видите ли, неловко утруждать собой людей. (Наверное, боюсь, что мне откажут, лучше не стану просить). Молодость уходит, это правда, но с нею - и глупость, и неуверенность в себе. Все нормально!

Услышишь фразу, - нешаблонную, парадоксальную - примеришь к себе, и словно старый шкаф перетряхнула, посмотрела на просвет и на разрыв устоявшиеся свои привычки и предубеждения. Это - оставить, то - выбросить, а что-то отдать бедным. Только по сторонам поглядывай, как бы самой что на бедность не подкинули из скарба, свободным личностям не подходящего.

Мы вправду бессмертны. Мир возник при нашем рождении, он существует, пока мы живы, с нашей якобы смертью он исчезнет. Если вам прежде говорили что-то другое, забудьте эту чушь.

Все идет нормально. Кричат галки, идут дожди, плывут облака. А мы - единичные, исключительные миры - притворяемся просто людьми, хотя в глубине души каждый знает: жизнь вечна...

ОТ СТАРТА К ФИНИШУ

Участник соревнований по бегу, даже если он придет последним, всегда обойдет болельщиков, зевак и случайных прохожих хотя бы потому, что они не строились на старте и не прицеливались к финишу. И он этим безотчетно горд. Он бежит, выкладывается и даже может добиться результата. Даже может прийти первым. А другие, те, что по сторонам трассы, вообще не бегут. Думаю, для бегущих это бывает порой странновато. Хотя, возможно, небегущие тоже заняты важным делом. Этого с беговой дорожки не видать.

Дама в очень высоком чиновном ранге рассказывала о житейской ситуации. У подруги женился брат. Родственники были довольны: девушка умненькая, из простой семьи, без особых запросов, значит, жизнь молодых будет спокойной. Однако через некоторое время те же самые обстоятельства стали вызывать у них недовольство. Молодая жена впервые в жизни почувствовала себя вполне обеспеченной, наслаждалась этим и никак не стимулировала мужа к дальнейшему повышению его материального и карьерного статуса. В том смысле, что она восторгалась отдыхом на испанском побережье и не требовала покупки виллы на Сейшельских островах.

Как можно?! - говорили наша дама и ее подруга, золовка той золушки. Как можно не добиваться лучшей жизни, когда есть все возможности, только не ленись, не останавливайся, выкладывайся - есть шанс стать если не первым, то среди первых. Им было странно, что есть люди, которые не хотят бежать. Достоинство современного человека они без тени сомнения измеряли в пробивном таланте и количестве у.е.

Есть сомнения.

Может, я это говорю потому, что сама ленива и незаинтересована в обгонялках? Человек всему находит объяснения и оправдания. Мы и лень оправдаем: мы якобы выше разных тараканьих бегов, нам нужно время, чтобы лежать в траве и смотреть на небо, где, возможно, наш истинный дом. Как будто мы все из себя такие возвышенные...

Все равно есть сомненья.

С концом советской жизни на нас, совершенно к этому не готовых, обрушился мощный пропагандистский императив: человек должен добиваться успеха. Сколько появилось книжек по теме! Сколько новых приемов гонки на опережение! Мы учились улыбаться левосторонней улыбкой, садиться в диагональ и производить хорошее впечатление на работодателя. Однако при этом осталось актуальным для успешной карьеры умение пить не пьянея, казаться не умнее начальника и, главное, иметь связи. В этом никакие заокеанские технологии успеха нас не изменят. В России и посейчас не модно и не нужно демонстрировать свою профпригодность. Об этом можно бы поговорить и поподробнее, однако перейдем сразу к выводам. Вывод такой: их пути продвижения к успеху нам подходят в очень малой степени. А вот сама идея добиваться успеха внедрилась и проросла. Теперь социологи медицины констатируют новые причины суицидов, депрессии, неврозов: людям, особенно часто молодым, кажется, что они отстают от других, и они впадают в отчаяние. При этом внешне, со стороны, могут выглядеть удачливыми и обеспеченными, но сами они видят пятки бегущих впереди, и это им невыносимо.

Для наших массовая включенность в такую гонку не подготовлена ни историческим прошлым, ни наследственностью. Не будем вспоминать про приваловские миллионы - их наследники в СССР не выжили.

Совсем не скажу, что бег - это плохо, а лежание на диване - это хорошо. Просто не все спортсмены. Кому-то больше подходит бесцельный бег трусцой.

Чемпионы будут смотреть на нас свысока. Но мы-то знаем, что мы заняты делом. Например, помидоры маринуем. И вообще, если честно, большинство людей хотят не успеха, а здоровья и счастья в личной жизни. Чего мы друг другу и желаем при всяком удобном случае.

Сегодня как раз такой случай: планета Земля пережила солнечное затмение, мы живы, и давайте все друг друга с этим поздравим.

А потом займемся делами. Может, даже пробежимся немного. Это бодрит.

ВОЛЬНЫЕ ТРАВЫ

В троллейбусе, едущем мимо пышно цветущих клумб, разговаривают мальчик и девочка лет семи:

- Если сорвать одну ромашку, какой штраф?

- Никакой не штраф!

Вмешивается мама:

- На газонах вообще нельзя рвать цветы. Другие дети тоже захотят, и если каждый сорвет по цветку, то что будет?

Девочка немного подумала и решила:

- Пусть больше сажают!

Идиллия. Город Солнца. Мечта о мире, где взрослые сажают цветы только для того, чтобы всякий ребенок, когда ему вздумается, мог сорвать свою ромашку. Рядом эта мечта с завистливой мечтой некоторых взрослых о дочиста промытых тротуарах, или она находится с ней в противоречии? Асфальт и фонари - и вольные травы.

В незнакомых городах всегда удивляет внезапное, как пробуждение, явление пустыря с бурьяном сразу за поворотом европейски ухоженной центральной улицы. В своем - нет. В своем привычно. Даже радостно видеть весной буйство одуванчиков на всех газонах.

Люди строят город, пряча живую почву, но делают это с обычной российской ленцой, давая свой шанс и травам. Европейцы в этом последовательнее. Видим в кино: у них и цветочки на улицах в горшках, и деревья в кадках. Красиво, но не по-нашему.

Любуешься нарядным газоном, где правильными немецкими рядочками высажены яркие цветы с неизвестными именами, и думаешь: старались люди, значит, это хорошо, это должно быть приятно смотреть на такой газон. И вдруг, нарушая симметрию, выглянет где-то сбоку незапланированный полынный стебелек, сразу что-то дрогнет в душе, потеплеет. Из глубин выплывает улыбка, и идешь дальше, ощущая, что есть еще силы любить этот мир.

Незатертое слово, неожиданный жест, если идут они от изначальной людской самобытности, точно так же и удивляют, и радуют. В человеке естественность выпалывается воспитанием. Из него, в общем-то, тоже есть намерение сделать если не мостовую, то хотя бы клумбу - что-то функциональное, понятное и однозначное. Интересно задавать людям вопрос: ты кто? Интересно слышать ответы. «Я Иван Иваныч Иванов» - констатация паспортных данных. Его так называют, он считает себя этим названием. «Я врач, слесарь, архитектор...» - человек не мыслит себя без своего дела. Он умеет, он может, он этим горд. «Я мама». Нет комментариев. «Я гений», - это несколько раз в десятиминутном разговоре повторил клиент психогенетика доктора Тойча Константин Германович. Так он сражается со своими комплексами. И еще он говорил: «Мы меняем этот мир». Уж это-то бесспорно.

«Да кто ты такая?» - говорит мне милый, желая поссориться. «Я радость твоей жизни», - и он молчит, потому что не решается поверить.

Не знаю, как вам, а мне очень легко с людьми, которые говорят то, что чувствуют, умеют проговорить оттенки собственных ощущений; которые делают то, что им нравится, и никогда (или почти никогда) то, что их хотели бы заставить делать искусные садовники.

Подобно тому, как городской стебелек пробивается сквозь асфальт, и протекает вся человеческая жизнь: много-много усилий, многослойное давление извне и хилый результат, о котором мы говорим как об успехе. Где они, где - бескрайние просторы, где все для тебя, - и солнце, и теплый дождь, и шмели, и ласковый ветерок? И последнее наслаждение - быть сорванным детской ручонкой из любопытства и на радость.

ПРОЙТИ ЗОНУ

«Сталкер» - двухсерийная метафора. Жизнь представляется безоблачной и цветущей, но не навязывай ей своих желаний, не иди к ним напрямую. Опасно. Сделай замах и пусти вперед ученого. За ним - писателя. Они исследуют твою тропу и скажут, что там. Изучат и опишут.

Неважно для этого пути, что ты говоришь людям. И даже - что ты думаешь о себе. И ты не знаешь на самом деле своих сокровенных желаний, они сокровенны для тебя самого. Важно только, насколько ты гармонизирован с той местностью, где движешься. (Путь - метафора жизни, это так очевидно, что вряд ли стоит об этом упоминать.) Зона реагирует на состояние.

Разговариваем с подругой по телефону:

- Как дела?

- Снова боюсь войны. Как тогда, когда дети были маленькими. Я каждый вечер засыпала с этим страхом. Угораздило же родиться на этой планете!

- А ты не думаешь, что в других мирах может быть гораздо хуже?

И она рассказывает о своих снах, где люди в мрачных одеждах ходят строем, безликими командами, спускаются в ржавые люки - подразумевается, что там они живут в рабском труде. Мне нравится, как она описывает переход в сон: он ощущается ею как нырок в воду, в реку. Не правда ли, ныряешь всегда для того, чтобы вынырнуть где-то в другом месте, может, даже на другом берегу? И засыпаешь - тоже как выныриваешь в ином мире.

Со смертью, наверное, тоже будет так: нырок - и ты в другом мире. Каком, интересно?

- Выходит, мы здесь не в ссылке, а в санатории?

- Возможно...

Мы в состоянии временности. Есть время смотреть на облака. Думать о смысле жизни. «Чья-то идиотская выдумка!» - раздраженно говорит в «Сталкере» Писатель. Говорит обо всем сразу: о зоне, про которую мы проницательно догадались, что это сновидческий конспект всех наших жизней, о поисках смыслов, о вечной тщете человека познать самого себя.

Идти, рисковать, дойти до цели - и усомниться в том, что она существует. Быть на пороге и сказать: «Не верю». В кино можно вернуться обратно. Зона фантастична тем, что по ней можно двигаться вспять. Но мы знаем, что потом, в самом конце (а он будет?) мы все равно окажемся на этом пороге. Нельзя будет вернуться, нельзя постоять и помедлить в раздумьях. Сокровенное исполнится.

Смотрела фильм и очень сильно завидовала режиссеру. До зависти восхищалась. Как красиво, как ловко он заставил нас мучиться сомненьями: что сокровенно во мне? Несу я благо в сути своей или разрушение? Быть недоверчивым по отношению к чужим желаньям - в этом нет ничего особенного, а засомневаться в себе...

Вам не кажется, что катаклизмы, катастрофы, военный психоз и все такое прочее - это чьи-то исполнившиеся невысказанные и непоправимые желанья. Кто-то, как мина замедленного действия, переступил порог Комнаты и не вернулся, а его низменные страсти корежат жизнь человечества.

Это я о том, что, поглощая жизнь, неплохо бы время от времени тормознуть и к себе прислушаться: что там накопилось, какие осадочные породы слеглись? О душе, что ли, подумать. Или еще раз посмотреть старое кино.

И хочется говорить случайным прохожим:

- Привет, сталкер! Ты все еще в пути?