Взяв кусочек хлеба, Шийава выходит во двор и, подойдя к черемухе, грузно опускается на скамейку. Перед нею старое рассохшееся корыто. На дне толика воды. На краю корыта красивая бабочка играет черненькими крылышками, головка тоже черная. Ее вспугивает пара прилетевших голубей. Шийава угощает их хлебушком. Голуби суетливо клюют крошки, воркуют. Поклевав, наклоняются попить водички. Они не боятся хозяйки - как куры, привыкли к ней. У Шийавы в хозяйстве кур не осталось. Место их заняли голуби, Шийава к ним тоже давно привыкла. Всей душой ухаживает за ними. И птицы с годами подружились с ней. Нет того дня, чтобы Шийава не покормила своих «небесных кур». «Не надо мне греха, - думает она. - Как ты их жалеешь, так и они на тебя надеются». Это - голуби, они-то что! Вот синицы! Те садятся ей прямо на плечи. Из рук клюют семечки: в клювик - раз и отлетают на веточку. Съев, снова возвращаются.

Но мирный обед портит песик Олач. Он прибегает откуда-то голодным, с высунувшимся красным, как огонь, языком и кидается на пернатых. От тех останется только одно воспоминание.

- Глупыш, разве они тебе мешают? - стыдит Шийава Олача. Пес понимающе смотрит в глаза старой женщины и виновато успокаивается.

Так незаметно проходит день.

- О, ярколикое солнце! - временами не удерживается она.- Может, ты объяснишь мне, почему я осталась одна? За какие грехи? Кому я перешла дорогу? Ищу, но вину свою не найду. Вот из пятерых детей нет рядом ни одного. Одна я как сирота…

Шийава неграмотная, но какие-то преимущества городской жизни она чует своим нутром. Притягательна жизнь там, заманивает людей из деревень, особенно из такой глухомани, как Шудымарий.

Да что тут толковать-то, ведь жизнь никогда на месте не стоит. Одна думка тянет другую. Как дети, следуют проблемы жизни друг за другом. Житие - дорога наша. От этой дороги - ни шага влево, ни шага вправо. Все заранее расписано. Чтобы жизнь не зачахла, возле матери всегда должны быть ее дети.

Люди земли призваны обихаживать, обустраивать ее. Но правда и то, что всех не привяжешь к столбу: и городу нужны рабочие руки. Но больше всего беспокоит Шийаву осиротевшая, как и она сама, земля. Она родила, вскормила, поставила ее на ноги, сделала человеком. Поэтому больно глядеть ей на брошенные, пустые дворы. Прямо на глазах разваливаются, рушатся строения, сараи, бани. Некому их восстановить. Огороды и дворы зарастают бурьяном. И свой двор, родной очаг кажется ей последним догорающим костром, где она - последний, тлеющий уголек. А пятеро ее детей - пять новых костров, но горят они в стороне.

Стол Шийавы давно готов к встрече ее кровных дорогих гостей - сегодня у нее день рождения. И чего только нет на столе! И купленные в магазине сладости, и своими руками испеченные булочки, шаньги, пирожки - всего не съесть. Да и некому. Одна радость, успокоение старушке, когда соседские детишки забегут угоститься на скорую руку. Перебраться в город к детям своим Шийава не смеет. «Если смертушка придет, помру в своем доме. Лягу рядом с Шакрием», - говорит она.

Из пучка пакли и воска Шийава скручивает свечи. Посреди дома ставит чашу, прикрепляет их.

- Это тебе, Шакрий, - говорит она, зажигая самую большую, главную свечу. - А остальные пять свечек - пять моих детей-кровинок, которых я родила в муках и страданиях. Слава богу, все пятеро живы-здоровы. Очень занятые люди, никак не могут выбраться в родные края.

Такова теперь моя жизнь, Шакрий. Вырастив пятерых, одна осталась. Но ты за меня не огорчайся. Бывало, я сетовала на судьбу: «Хоть бы смертушка прибрала», но то было сказано в тяжкие минуты жизни. Теперь я одна-одинешенька, свободна от всего и всех. Три года уже живу без тебя. Такая доля…

Рядом с отцовской ярко загорается свечка старшего сына Шамая.

- И тебя нет, Шамай, - продолжает ритуальный круг Шийава. - Думаешь, мать проживет две жизни? Ведь ты рядом, в деревне, пять минут хода - и ты у меня. Вот бы было радости! Но - нет... Подарков мне от тебя не надо, своего хватает. Помру - останется. Но зла на тебя не держу: ты сам - отец семейства. Помнишь ли, Шамай, во время войны с тобой беда случилась - повредил правое плечо? Тогда вы на янаульский элеватор зерно возили.

Ой и страдал же ты, прямо огнем горел. Только успевала менять мокрое полотенце на твоем лбу. Оно высыхало моментально: жар был сильный.

Ай, старая, все говорю, говорю... Разве только это? Большая жизнь прожита, а в ней много было всего. Сегодня день особенный, все вспоминается. Как будто не тогда было, давным-давно, а происходит сейчас, в сию минуту. Маленьким ты, Шамай, любил гармошку. Только услышишь звук гармони - ты уже там. Все наблюдаешь за пальцами гармониста, и губы твои шепчут мелодию, а потом, бывало, запеваешь. Мать все видела. Папа тогда купил тебе гармонь. Вятскую. Красивую, звонкую: пусть, мол, парень учится играть. Как ты радовался этому, вспомнил? На радостях чечетку отплясывал. Три дня не выпускал ее из рук, спал с ней в обнимку. Мелодии получались не ахти как, но ты старался и научился бы хорошо играть, если бы не твой брат Элюш. И он пристрастился к музыке. Почему такими уродились, не понимаю. Мы же с отцом толком не играли - так, на гуслях иногда и только для себя. Помнишь, как вы с Элюшем дрались в чулане, каждому гармонь нужна. Один тянет к себе: «Я поиграю - мой черед», другой - к себе: «Нет, я ...», а гармонь-то - пополам: вот вам обоим и по гармошке... Как бурно началась ваша учеба, так же и закончилась. И с суженой тебе не повезло. В том я не виновата. Полюбил и встречался с красавицей Менсадой, а в жены взял толстушку Кансуло. Она и в молодости была пышечкой, а теперь и вовсе развезло - квашня квашней. Еле движется, к работе не приспособлена, пока переставляет ноги - собака укусит. Любит поспать. Этого уж не отнимешь. Сон для нее - счастье…

Рядом с Шамаем - свечка Элюша. Этот самый добродушный и ласковый. Но обидчивый. Скажешь горькое слово - сразу обидится, потемнеет лицом. Ни в отца, ни в мать. Вот и получается: пять детей - пять разных картинок. Только диву даешься.

«В народе есть поверье: если беременная женщина в момент первого толчка ребенка на кого посмотрит, то плод примет характер и облик именно того человека, - рассуждает Шийава. - Я вроде бы ни на кого другого и не смотрела кроме как на своего Шакрия. Правда, как-то раз в теплый летний вечер у заветного ключа мы нечаянно встретились с Иываном. Недолго это было, только и успел он выкурить одну скрутку. Не пристало семейной женщине с посторонними мужчинами лясы точить. Злые языки тут же черт-те что наплетут. Э-э, нашим бабам дай только повод: гуся в барана превратят. Так измажут, что за всю жизнь не отмоешься.

Элюш, сынок! И ты, видать, не появишься. А далеко ли твой Нефтекамск? Сядь в автобус - и через час ты уже здесь, в родной деревне, дома у матери. Если по мне не соскучились, хотя бы дом родной посмотрели, деревню свою. Может, и обратно потянуло бы! А что! Мясо, молоко, масло - все свое. А вы это только в магазинах покупаете.

Попробовала пожить у вас, все видела своими глазами. Но жизнь не удалась, город не по мне. Да и не приняли вы меня душой, вынуждена была уйти. А случай один до конца жизни не забуду.

Как-то раз от нечего делать вышла я на улицу, во двор. Присела на скамейку. А через дорогу стоят эти кон... кон... контай... неры - фу, даже не выговорить. Ну, знаете сами. Они переполнены домашним мусором, отходами. И на земле такие же кучи. И над ними, как на навозной куче возле сарая в деревне, туча мух. Гудят как пчелы у ульев. Гляжу - одна ворона опустилась на мусорный ящик, рядом присела другая. Крупные, жирные. Начали клевать выброшенный хлеб. Одна неохотно, лениво как-то клюет, переворачивает булку и так и эдак, дескать, качество не то. Другая, опытная, видать, чертовка, кричит ей на своем вороньем языке: «Брось! Черствый же хлеб. Другой найдем!» Не вынесла моя душа: «Ах вы, заразы! Кыш отсюда!» - прогнала я их. Подняла хлебушек - нормальный, не порченый, только почерствел малость. Отряхнула, отерла и понесла домой. А в это время как раз сноха Сакела домой идет, на обед. «Откуда это?» - спрашивает. «Отняла у ворон. Они над хлебом издевались, - отвечаю. - Нельзя так, хлеб как-никак...»

Снохе это не понравилось, как гром затарахтела: «Я же его специально выкинула, пожалев тебя. Высох ведь. Знаю, вы, старики, и в молодости не видели хорошего хлеба, хотя бы в старости, думаю, поели свежего калача... Стыд-то какой! Хоть провались! Что скажут люди, соседи! Ведь они подумают, что мы морим тебя голодом! Понимаешь ты это или нет, глупая овца? Иди сейчас же и выкинь! Глаза бы мои тебя не видели, деревенщина!..»

Растерялась я, сынок. Тяжело в груди стало, дыхание перехватило, еле добралась до дивана и присела с краешку. Увидев это, она пуще того разгневалась. «Вот теперь еще диван мне будешь марать! Марш в ванную, вымойся сначала, неряха! Ну и послал же мне бог наказание!..» Я об этом ничего тебе не говорила: зачем встревать в вашу жизнь? Видать, женушка твоя не из добрых. Не ценит она хлебушек-то...

И еще одна свечка затеплилась в семейной чаше.

- Веня, сынок, ты в Сибири. Раньше туда людей насильно высылали, а ты поехал сам, по своей воле. С тех пор, может, жизнь и там наладилась. Вон, слышу твой голос из письма: «Мама, здесь места красивые. Кругом тайга, сопки большие, чем-то напоминает наш Урал. Реки еще нефтью не успели загрязниться. На чай и приготовление пищи воду берем прямо из них, она чистая, холодная - аж зубы ломит. Поселки тут растут как грибы после дождя. Прокладываем трассу для электролинии. Строим железную дорогу - БАМ называется. Каждый день движемся вперед, в сторону восхода солнца…»

Поднявшись, Шийава направляется в чулан. А зачем же она сюда вышла? Позабыла... Возвращается в дом. Грузно опускается рядом с ритуальной чашей, зажигает оставшиеся две свечи.

- Ну вот, теперь мы собрались все вместе, - тепло улыбается Шийава. - Все шестеро дома и все смотрите на меня. Как это хорошо, давно ведь не виделись. Уважили мать, поздравляете меня с днем рождения. Вновь и вновь желаете мне долгой жизни. Лет шестьдесят еще... Но мне столько не надо. А тебе, дорогой мой Шакрий, скажу: скоро я приду к тебе, жди. Вот только соберусь...

В последних словах Шийава нисколько не ошибается. Она говорит правду: очень скоро и она отправится в свою последнюю дорогу, но вот когда точно - не знает и сама.

Надо бы съездить в Мурманск к дочери Оле, планирует она. Оля замужем - за моряком. Зять русский. У них двое детей: сын и дочь. Марийского языка не знают и по бумажкам отмечены как русские. «Да-а, теперь не знаешь, как и общаться с ними, - вздыхает Шийава. - Говорят, и наш Шудымарий скоро кончится, совсем деревни не станет. В новый поселок на работу люди будут ездить из города.

После работы будут читать газеты, журналы, книги, смотреть телевизор. Словом, не жизнь, а рай, узьмак. Такое нам и во сне не снилось. В лаптях семена носили за пятьдесят верст, копали лопатой поле. Не поднимая головы серпами жали хлеба, а зимой в морозы на подводах возили лес. У многих к весне не только хлеб кончался, не оставалось даже картошки. В еду шли лебеда, липовые листья, корни лопуха, кора. А кто не выдерживал…

Шийава хорошо знает беду войны и по-своему правильно оценивает ее. Своим женским, материнским сердцем чувствует: только в мирное время жизнь может цвести, дать человеку счастье. А в мирные дни особенно ценит покой души, добрые мысли и дела. Еще в детстве думала: вот вырастет - и все горести пройдут, что задумает, то выполнит, куда захочет, туда поедет. Ни одного плачущего ребенка, ни одного несчастного человека не будет на свете. Но когда выросла, навалились другие горести-печали: день и ночь думала она только о любимом Шакрии, горело и разрывалось ее девичье сердце. Тогда она сказала себе: «Выйду замуж - все горести пройдут, стану самой счастливой на свете».

И замуж вышла, и сладкий вкус доброй семейной жизни познала, но и тут нежданно-негаданно навалилось новое несчастье: стал калекой Шакрий. Руки у Шийавы опустились. Но лишь на время. Закаленная жизнью, она смело пустилась вплавь через бурную реку судьбы, полную горя и слез. Что ее поддерживало, откуда взялись недюжинные силы? Наверное, помогала любовь. И душевная человеческая доброта - это большая победоносная сила.

Думала: вот война закончится, справимся с трудностями и заживем нормально. Но не все так просто и скоро. Слишком глубокими были раны, и их хватило надолго…

Устав от дел и безнадежного ожидания, Шийава к вечеру прилегла отдохнуть и задремала. Во сне к ней пришли все ее дети и внуки - с поздравительными речами, подарками, объятьями. Тихий дом ее, уставший от тишины одиночества, опять наполнился живыми голосами, естественной в таких случаях суетой, восклицаниями, смехом. И она среди них словно бы помолодела - для всех находила доброе слово, любимое угощение, место за столом. К тому, что уже было на нем, свежих блинов напекла.

По старинному марийскому обычаю целую чашу поставила на стол. Помолилась богу: «Добрых людей повороти к нам, недобрых - отведи от нас...» И счастью ее не было предела.

Вдруг откуда-то сверху, прямо с небес начал спускаться сияющий серебряный клубок. По мере приближения к земле он быстро увеличивался, вытягивался и вот превратился в ракету, которая опустилась прямо во двор Шийавы. Оттуда вышел человек в блестящем костюме, вошел в дом и на чистом марийском языке говорит:

- Что ты спишь, тетушка? Айда вставай, приехали за тобой. Поедем к твоему Шакрию.

- Коль так, я сейчас, - отвечает она, вставая. - Я готова.

Они садятся в ракету и улетают. Только дым и огонь заклубились им вослед...

* * *

Если дети не нашли время приехать с поздравлениями к матери в день ее рождения, то на похороны собрались все. У каждого на лице невыразимая скорбь, каждый чувствует свою вину. Сколь бы убедительно ни звучали слова, никакие оправдания не успокоят душу. В такие минуты невозможно уйти, спрятаться от самого себя, перед горькой правдой человек обнажается.

Но даже этот печальный день съехавшиеся родичи умудрились омрачить еще больше. Когда они остались в доме одни, Сакела, супруга Элюша, вдруг поинтересовалась:

- А как нам поступить с освободившимся домом? Я предлагаю продать, а вырученные деньги разделить между наследниками. Откладывать такое дело не стоит…

Слова эти прозвучали так громко и так не ко времени, что, казалось, сам дом ахнул. Возможно, и другие думали о том же, но столь бестактно не высказался никто. Если бы это исходило от кого-то чужого, постороннего, то не так резануло бы ухо, а тут ведь свои, единокровные.

- Старуха дольше всех жила у нас… - продолжала свое Сакела.

Тут не стерпел Шамай:

- Может, все отдать тебе? Не откажешься, пожалуй?

- Ну, все не все, - не заметив иронии, пожала плечиками Сакела, - а сами знаете, как Элюш много помогал ей по дому, по хозяйству. Заготовка дров, сена... Он же и крышу покрыл заново...

- Ладно, хватит тебе! - выскочил из-за стола Элюш. - В такой день постеснялась бы делить чужое добро.

- Чужое? Отчего же чужое?

Спор и раздоры из-за полусгнившего старого домика затмили детям память о матери. Хорошо хоть сторонних глаз и ушей не было. Позор да и только!

Пройдя долгий земной путь, успокоилась Шийава в родной земле. Похоронили ее рядом с любимым мужем Шакрием. Многолетняя река жизни прекратила свое течение; замолкли ее песни, и птицы в ее честь перестали петь. А жизнь продолжается - она и есть та ничем неизмеримая ценность, которую подарила нам матушка-природа. Остается только понять ее и беречь, быть благодарным к такому щедрому ее дару.

За вечерним горизонтом, за дальними горами закатилась беспокойная жизнь Шийавы. Не зря, наверное, говорят: не дни идут - жизнь проходит. Угостив могильщиков и справившись со всеми похоронными заботами, дети ее закрыли дом, расселись по машинам и разъехались кто куда. В доме, конечно, прибрано, все вещи лежат по своим местам, как было при жизни хозяйки. На месте и посуда. Перед печью для сметания золы лежит гусиное крыло, а за печкой - рогач, ухват, веник, кочерга. На подоконниках стоят теперь никому не нужные цветы. На всю эту обстановку со стены смотрят семейные фотографии. В центре - семья Шакрия: он сам, Шийава и со всех сторон прижавшиеся к ним их дети. Некогда большая и дружная семья поместилась на маленькой фотокарточке.

Во дворе бродит одинокий Олач. Ночами спит на крыльце - дом стережет. Чуткая собака: едва ветерок шевельнет старые двери - от скрипа Олач уже начеку. Смотрит на закрытый дом, навострит уши, слушает. Хозяйку ждет. Но никто не выходит, и это для него странно. Потом пробежится по двору, обойдет сад-огород и, нырнув под ворота, устремится дальше обследовать знакомую тропинку, по которой Шийава обычно ходила к заветному ключу. Оттуда идет на берег, где днем пасутся гуси, но по ночам там пусто, скучно, и он печально возвращается в свой двор. Задрав голову, он видит в небе круглую желтую луну. Посмотрит раз - и кажется, что не луна это вовсе, а круглый блин, испеченный его хозяйкой; посмотрит в другой раз - да это же светлое лицо самой Шийавы! В поисках отбившихся от стада овечек она добралась аж до луны! Добраться-то добралась, а домой вернуться никак не может: потеряла дорогу. Поэтому и вглядывается оттуда так пристально, словно хочет найти свой двор, домик и любимую собаку. Но и луна не стоит на месте, уходит куда-то по своей небесной тропе. И так - день за днем, ночь за ночью.

А где же Шийава? Олач этого не знает. Ищет и не находит. И я не могу помочь собаке. Как ей объяснить все случившееся в их родном доме?

Деревня вновь оскудела на один двор. Но ходят разговоры, что на усадьбе Шийавы поселяется другая семья. Похоже - правда. Но это будет уже совсем другая история. И совсем другая жизнь.

------

* Глава из повести. Перевод с марийского В. Валентинова.