Между светом и тьмой наступают сумерки, когда свет слабеет, а тени разрастаются и грани их зыбки. В природе сумерки хороши и предвещают светлый день или прекрасную ночь. Но когда в человеческой жизни меркнет свет души и разума - близко беда. Человеческие сумерки чреваты черными днями. А в черные дни случаются непредвиденные людьми бесповоротные события.

Это рассказ об убийстве, происшедшем в реальной жизни. Дело прошлое, и, кажется, что лучше бы уже и забыть о нем, но проблемы с подростками и сегодня не иссякают. Вот и вспоминается убийство, совершенное пятнадцатилетним мальчишкой.

Наше повествование основано на материалах судебно-психологических экспертиз, где психология становится частью уголовного или гражданского дела. Следствие или суд определяют, с кем будет работать психолог и на какие вопросы он должен отвечать. Работать приходится иногда с потерпевшими, чаще - с подозреваемыми или обвиняемыми в преступлении. Бывает, что и в судебном процессе по гражданскому делу нужен психолог, так как истец или ответчик создают всем непереносимые психологические проблемы. Ответы психолога-эксперта в пределах официального текста судебно-психологической экспертизы, выполняемой по поручению следственных или судебных органов, должны быть по возможности точными, краткими, обоснованными.

Человеческое сознание так устроено, что в неповторимом, изменчивом и бесконечно разнообразном потоке жизни оно упорно ищет сходное, повторяющееся, поддающееся измерению, сравнению, анализу и оценке. Но в жизни не бывает одинаковых дел и людей с одинаковыми судьбами. Поэтому много неповторимого и неизмеримого в человеческих судьбах, раскрывающихся перед психологом в листах уголовного дела: в текстах протоколов допросов, свидетельских показаний, во множестве обмолвок и недомолвок, в нюансах взгляда и жеста, в смутных признаках чувства, в деталях поведения, в путанице страшных действий и горестных фактов остается за пределами официального текста экспертного заключения.

А сама жизнь.… Как ее вместить в описание? Когда пишется литературный рассказ, вначале всегда возникает интересная идея, которая благодаря воле, таланту, фантазии и мастерству автора превращается в насыщенный правдивыми деталями увлекательный сюжет книги. А в потоке самой жизни спутана пряжа судеб многих людей без всякой идеи, странно и непредсказуемо смешиваются обстоятельства и условия, из которых слагаются события, и, нравится это тебе или нет, ничего не изменишь. Остается одна задача - понять непонятое.

Ко всему прочему, психолога, как и всякого человека, причастного к бедствию, часто волнуют еще и свои личные вопросы: « Можно ли было предотвратить беду? Могло ли не совершиться преступление? Может быть, где-то рядом с нами уже сгущается тень незначительных на первый взгляд событий и созревает чей-то черный день?» Это самые тревожные и тяжкие вопросы.

В ТЮРЬМЕ

Начнем издалека. В небольшом рабочем поселке Башкортостана в один удачный год в местном роддоме появились на свет три мальчика. Начало жизни у них счастливое. Все трое родились здоровыми и замечательно симпатичными ребятишками. У каждого были мама и папа, которые в назначенный день радостно понесли их по домам. Первого из них назвали Кадыром. Другому малышу дали нежное имя Валентин. А третий долгожданный ребенок стал Наилем. Дальше, как и положено, каждый из них рос по-своему.

Прошло 15 лет. Трое подростков - Кадыр, Валентин и Наиль сидели в тюрьме. Замысловатым роковым узлом оказались связаны три юных жизни, навечно прикованные к преступному ужасу убийства.

Кадыр Н. и Наиль С. были задержаны по подозрению в убийстве Настасьи Григорьевны Клюковой и в нанесении тяжких, опасных для жизни, телесных повреждений Екатерине Васильевне Пожидаевой. В это время Валентин К. уже был осужден за грабеж и отбывал наказание. А причастен Валентин к происшедшему убийству тем, что он был единственным сыном зверски убитой Настасьи Григорьевны Клюковой и закадычным другом Кадыра Н. Через восемь месяцев после задержания Кадыра и Наиля доставили для проведения судебно-психологической экспертизы в Уфу. По материалам уголовного дела на месте преступления было четверо: Кадыр, Наиль и две женщины, ставшие их жертвами. Непосредственных свидетелей нет. Во время следствия оба подростка неоднократно меняли свои показания: то Наиль детальнейшим образом описывал, как Кадыр убивал, а Кадыр упорно показывал на Наиля; то каждый из них признавался в одном и том же убийстве; то оба отказывались от показаний. В конечном итоге, если перевести вопросы следствия к психологической экспертизе на простой разговорный язык, то все они сведутся к одной формулировке: «Кто из них больше врет?».

После долгой работы с подростками наступил день последней встречи психолога с Кадыром и Наилем. Выполнив необходимые формальности, обеспечивающие вход внутрь тюрьмы, располагаюсь в тесном помещении, выделенном для работы. Единственное окно забрано густой решеткой. Стол, стул и крепкий табурет, привинченный к полу, составляют весь интерьер комнаты. За окном птичий гомон, за дверью слышны чьи-то шаги. Через некоторое время улавливаю слухом реплику: «На ходу дрыхнешь, что ли? Ногами-то двигай…». Соображаю: « Кадыра ведут». Так и есть.

Кадыр - крупный для своих лет, коренастый парень, темноглазый и смуглый, входит осторожно, бочком, и, уставившись глазами в пестрый от облупившейся краски пол, остается у двери со сцепленными за спиной руками. Стоит, ссутулившись, как вкопанный. Выдерживаю паузу. Жду, когда взглянет на меня. Наконец шевельнулся, поднял круглую обритую голову и неохотно, вскользь, окинул взглядом комнату. Узкие раскосые глаза с припухшими веками не выразили никакого интереса. Взгляд застрял на окне с решеткой и опять застыл неподвижно.

«Здравствуй, Кадыр, - говорю я, - ну что же, садись и давай работать». В ответ ни слова, ни движения. Встаю из-за стола и подхожу к нему. Он выше меня. Смотрю ему в лицо снизу вверх. Вот теперь заметно: под глазами тень усталости, уголки губ страдальчески опущены, как у маленького обиженного ребенка, щека под правым глазом судорожно подергивается. Как странно в пятнадцатилетнем подростке совмещаются черты детской беспомощности и беззащитности с нарастающей мощью взрослого мужчины. «Опять кричал ночью?» - начинаю я прощупывать глухую стенку отчуждения Кадыра. «А че?» - помрачнев еще больше, с явным возмущением, ворчит он.

Обдумываю. Это значит, что Кадыр не дает спать сокамерникам: часто во сне кричит, громко стонет, скрипит зубами, иногда, не просыпаясь, начинает ритмично биться головой, ногами, руками об стену. За это в камере СИЗО по головке не гладят. В последнее время, после некультурного обсуждения «чужими мужиками» его ночного поведения, Кадыр стал бояться своего сна. Крепится ночью до крайнего изнеможения. Но все равно засыпает. Все повторяется. А виновата я со своей «дурацкой» экспертизой. Все докапываюсь. Надоела как горькая редька. Скорее бы все закончилось, и Кадыра увезли бы в «родную» районную тюрьму. Там «свои пацаны», задобрить можно… «Да, - думаю я, - подзатянула сроки вкрай. И все равно надо перепроверить результат, есть еще неясности, надо уточнить кое-что, надо… надо… надо…». Но главное сейчас - как же работать, если Кадыр уперся бычком и, по всему видать, устраивает мне форменный бойкот? Так, понятно: в первую очередь необходимо показать Кадыру, что я чувствую и понимаю свою вину перед ним.

«Да брось ты… Вот сегодня отработаем в последний раз и послезавтра домой поедешь», - примирительно заглядывая ему в лицо, говорю я. Кадыр чуть-чуть оживляется, но в голосе недоверие: «А че? Так и отвезут?». «Запросто. Оттуда уже мне звонили, - отвечаю ему со всей возможной убедительностью, - долго, говорят, держите, а мы, говорят, уже соскучились по Кадырке, без него нам свет не мил, да и твои предки всех достали - когда же привезут любимого? Хоть посмотреть на него. Им свиданку обещали, они уже посылку тебе натолкали. Положили все, что ты просил, еще и подарочек засунули». Кадыр с усилием вникает в мою длинную тираду, в которой вроде есть правда, но и плету я явно, но вроде безобидно посмеиваясь над ним. Взгляд сосредотачивается на мне. Скептическая улыбка сдвинула углы по-детски пухлых губ. Ледок треснул. Можно начинать работать.

Одна из многих намеченных задач - посмотреть на ладонь правой руки Кадыра, не осталось ли на ней следа от пореза лезвием ножа, который, по данным следствия, один из подозреваемых в убийстве подростков вытащил из трупа после нанесения последнего удара. Ножевых ударов было двадцать восемь. На последнем пластмассовая ручка кухонного ножа, которым было совершено убийство, отломилась. Лезвие осталось в теле жертвы. Убийца схватил его рукой, выдернул с силой, вынес из комнаты и бросил при выходе из дома. На ладони, возможно, был порез от острой кромки.

Под конец работы с Кадыром, когда он уже охотно обсуждает со мной события своей короткой, незамысловатой, на первый взгляд жизни, перевожу разговор на будущее. В пятнадцать лет будущее время жизни просторно до бескрайности, и там всегда можно найти время и место для счастья. А в тюрьме без образа счастливого будущего, украшенного всей силой свободного воображения, юному мальцу, пожалуй, жить-то нестерпимо.

Кадыр рассказывает: «Вот отсижу десять лет… Малолеткам ведь больше не дают? Ну и че? Выпустят, а мне только двадцать пять лет будет. Еще молодой мужик. Я качаться буду, чтобы мышцы были. Я высокий мужик буду. А че? Подрасту еще сантиметров на семь. Года два покантуюсь, поживу... А че торопиться? Дом поставлю. А че? Отец с братьями помогут. Я, если женюсь, то только один раз. И чтобы она мне мальчика и девочку родила. Я уж с них глаз не спущу. Сам буду смотреть. Разве она поймет, что сыну надо? А че? Бабы все дуры. Им врешь, а они и рады. А потом она еще гулять и водку пить начнет да веселиться на мои деньги. Со мной ей не обломится. Не дам». На его воодушевленное и открытое своей мечте лицо набегает тень, но он быстро отделывается от сомнений и летит дальше: «А потом я такую найду, чтобы меня слушалась и детей любила. Можно такую найти?» - спрашивает он меня озабоченно. «Можно, если не впопыхах,» - улыбаюсь я.

Задумался. Вдруг черные как смоль брови взлетели вверх, значит, что-то выдумал еще: «Вот вы уже старуха, много их видели. А вы только в малолетках разбираетесь, или и в молодых бабах тоже?». На полном серьезе ждет ответа, пытливо уставившись на меня. Надо отвечать. « Психологам положено разбираться во всех», - скромно уклоняюсь от разговора о личных профессиональных достоинствах. «А че! А вы еще ничего, может быть, еще не помрете, когда мне на волю... Приеду, посоветуюсь. А че? Все-таки знакомая…». «Вот разошелся-то, распоясался. Доживем ли оба? - думаю про себя. - Как же до его ладони добраться, не спугнув его?» «Мы, психологи, еще по ладони умеем предсказывать человеку жизнь, - поворачиваю разговор в нужную мне сторону, - хочешь, твою ладонь высмотрю?». Кадыр моим предложением до крайности радостно поражен. Сразу же протягивает мне руки ладонями вверх. От этой доверчивости тяжелеет на душе. Но что делать?

Я волнуюсь. Сейчас результаты профессионально трудной и тягостной для души работы косвенно подтвердятся или…, или… А вдруг нет? Ни один психологический метод не дает стопроцентной точности. Чем дольше работаешь, тем больше сомнений. Сложнее психики человека ничего в мире нет. Порез на ладони сам по себе не доказательство моей правоты, но сумма совпадающих признаков, выясненных до этого момента, увеличивается для меня. Повозившись с левой ладонью Кадыра и сообщив ему очевидные приметы конституции его личности, утешаю его некоторыми знаками будущего благополучия. Потом перехожу к правой руке. Первый просмотр ничего не дает. Ладонь Кадыра вроде чистая. Света маловато. Зову его к окну. И тут, в свете узкого солнечного луча проступает поперек ладони тоненькая и светлая как седой волос, линия. Спрашиваю: «Тут у тебя что-то непонятное. Какая-то линия… Вот эта. Как-то не так идет. Откуда она взялась?» Кадыр, растерявшись, отдергивает ладонь. Лицо каменеет: «А че? А вы на другие гляньте. А это я порезал… Давно уже... Даже не больно было и крови мало. Зажило как на собаке». - «Чем порезал?». Ответа нет. Неприязненный взгляд ускользает в сторону. Время работы истекло. В дверь заглядывает сопровождающий Кадыра инспектор.

После обеда намечена работа с Наилем. Облегченно вздыхаю. Все результаты предыдущей работы складываются так, что Наиль не совпадает с признаками убийцы. Но его биография… Как только он успел столько натворить за свои пятнадцать лет? А с точки зрения главного вопроса Наиль - сочинитель № 1. У него кликуха Свистун. Он по натуре артист.

Наиль не вышел ростом. Он примерно по плечо Кадыру. Но худое его тело полно беспрерывного движения жизни. В уфимском сизо он уже прославился своими проделками. А в камере ему многое прощают за умение замечательно свистеть задушевные тюремные песни, остроумный треп и неунывающий оптимизм. Вот и сейчас, чуть ли не приплясывая, влетает в дверь и с нарочито приветливой «джентльменской» улыбкой раскланивается со мной, как будто долгожданный гость явился к праздничному столу. «Можно, я вон туда сяду?» - показывает на табурет. Киваю головой в знак согласия и жду сопровождающего. А того все нет. Потом выясняется: при входе с лестницы в длинный тюремный коридор тучный пожилой конвоир замедлил ход и, достав из кармана большой носовой платок, взялся вытереть пот с лица. В эту же секунду Наиль сорвался с места и полетел по коридору один. Александр Петрович, именуемый в их камере Шуриком, перенервничал и, тяжело вздыхая, появился в дверях примерно через полминуты после Наиля. Это ни в какие рамки не лезет. По выражению глаз Шурика я понимаю, что Наилю не сдобровать. А тому и горя мало: ангельское его лицо цветет удовольствием и большие светлые глаза невинны как у младенца.

Мне предстоит еще раз протестировать этого «шалуна». Методика требует. Кроме этого, к Наилю у меня есть вопросы не по ситуации преступления, а по характеру взаимоотношений между убийцей и жертвой, между Наилем и Кадыром, между сыном убитой тети Насти Валентином и Кадыром и т.д. Там, где дело не касается самого преступления, Наиль заливается соловьем. В этом его живой впечатлительный ум, наблюдательность и умение быстро схватывать смысл и характер обстановки полезны. Но надо быть постоянно начеку, чтобы отличить игру его воображения, а то и просто нахальный треп от действительного и подлинного факта жизни трех подростков в поселке. Наконец и эта часть работы подходит к концу. У нас еще есть время напоследок пообщаться просто так.

Вижу, что Наиль утомился. Глаза стали сонными. Спрашиваю о том, что для дела не существенно, но интересно мне как человеку и психологу: «Ты зачем признавался в убийстве? Похоже врал всем. Вот поверили бы тебе, и сел бы на десять лет в зону. А так-то, может быть, много не дадут, ну может годика полтора посидишь и выйдешь».

Внезапно миндалевидные, обрамленные длинными густыми ресницами, глаза Наиля вспыхивают холодным бешенством. Лицо передергивается гримасой отвращения и ненависти ко мне. Он отчаянно хватается руками за голову и не своим голосом, навзрыд, начинает причитать: «Старая б…, дура…, ненормальная, ничего ты не знаешь… Кто тебя просил? Все вы дураки и б…» - дальше следуют обычные для возмущенного до глубины души криминального подростка непечатные выражения. Наиля трясет, руки его мечутся, то обхватывая голову, то беспомощно колотя по столу. Присматриваюсь к нему, не инсценировка ли очередной выдумки? Нет. Все говорит за то, что нервный срыв истинный. Побледнел, зрачки расширены, мышцы напряжены. Осторожно, не без опаски, подхожу к нему и кладу руку ему на голову. Прошу: «Посмотри на меня. Я не хотела тебя обидеть. Видишь, я переживаю, что тебе плохо. Зачем ругаешься?». Вначале реакция агрессивная, постепенно становится спокойнее. Наконец истерика выдохлась. Нежное бледное лицо подростка замирает, и какое-то старческое выражение безысходности проступает на нем. Ровным, невыразительным голосом он тихо и убежденно произносит: «Десять лет дадут, и я там живой буду. А так Вальку-то выпустят, он меня и убьет за мать. Не жить мне». Мое сердце повисает в невесомости. Ни одной мысли не возникло больше в мозгу, только появилось точное чувство грядущей неотвратимой опасности для жизни этого красивого, хрупкого и несчастного в своем неправедном пути маленького человека. Невозможность исправить загубленную жизнь, невозможность полностью смириться перед греховным падением детства в бездну преступления.

КАДЫР И ВАЛЕНТИН

Кадыр до пяти лет рос крепким, смелым и ловким мальчиком. Он был третьим и последним ребенком в семье. Отец Дамир плотничал, мать Зульфия разрывалась между бухгалтерской работой и большим добротным хозяйством. За Кадыром смотрела бабушка, доживавшая свою жизнь с семьей сына. В доме всего хватало, в том числе и выпивки. Два старших брата, взрослея, помогали отцу и по окончании какой-либо выгодной работы пили магарыч наравне со взрослыми.

Кадыру исполнилось пять лет, когда братья для потехи напоили его кислушкой. В глазах Кадыра весь мир перевернулся и он упал в подпол, который забыли закрыть братья. Потерял сознание. Врачи сказали: «Сотрясение мозга, до свадьбы заживет». Через неделю он бегал по заросшей травой улице и гордо сообщал всем знакомым: «А я, пьяный-пьяный, шатался как больсой». А особо близким друзьям давал пощупать большущую шишку на голове. Убедившись, что Кадыр уже здоров, о сотрясении мозга у ребенка быстро забыли. Бесконечные бухгалтерские отчеты поглощали все внимание Зульфии. Усадьба хорошела, достаток в доме прибывал. Было что выпить и чем закусить.

Месяца через два, когда дома остались только бабушка с Кадыром, случился пожар. Загорелся пристрой, где была размещена столярная мастерская. В это время Кадыр спал. Бабушка возилась у плиты. Куча стружки запылала ярким огнем, дым повалил в жилые комнаты. Пока бабушка металась по дому, Кадыр начал задыхаться во сне. Когда бабушка преодолела панику и, замотав голову любимым платком, кинулась к внуку, он уже не ответил ей встречным движением. Бабушка с трудом подняла его с кровати и понесла к выходу сквозь облако черного густого дыма. Выбралась из дома на крыльцо с внуком на руках. Но тут ее старые больные ноги подкосились и она упала со ступеней лицом вперед. Кадыр вылетел у нее из рук. От удара о землю он пришел в себя. В его широко открытых глазах отразилось пламя, вырывавшееся из окна пристроя. Ребенок лежал молча и неподвижно. Бабушка, громко крича, поднялась на ноги. Лицо ее было разбито. Кровь проступила сквозь платок. Прибежала соседка. Вдвоем они стали поднимать Кадыра с земли. Но Кадыр не видел ничего, кроме пламени, и тело его как задеревенело. Даже когда его внесли в соседский дом и положили на диван, он оставался в той же позе, в которой лежал на земле.

С тревожным визгом на улицу въехали две пожарные машины. Суматошно кричали люди. Через полчаса пожар потушили. Кадыра и бабушку отвезли в больницу. Бабушка умерла через три месяца, не осилив пережитого потрясения. У Кадыра не нашли никаких повреждений тела, установили легкое отравление угарным газом и, подлечив хорошенько, отпустили домой. Но веселый и общительный мальчуган с тех пор стал молчаливым, нелюдимым. Боялся огня. Часто просыпался ночью и кричал. Два таких события подряд оказались не под силу детской психике. Но ведь никто не думал тогда, что когда-нибудь это и будет последней каплей в чаше судьбы Кадыра.

Валентин подрастал на той же улице поселка, но жизнь маленького человека сложилась непросто. Его родители, веселая бесшабашная певунья Настя и шофер Саня, только успели пожениться и поселиться в старом домике одинокой Саниной тетки, как и первенец тут как тут. До двух лет Валя рос на руках тетки. Молодые бурно догуливали свою весну. Потом тетка заболела, и, в бреду горюя о судьбе ребенка, умерла. А тут уже обнаружилось, что веселый нрав молодой матери без хорошей выпивки превращается в мрачную меланхолию и раздражительность. По ее собственному определению, это называлось «я болею». Стоило появиться деньгам, как они немедленно уходили на водку, заменявшую все лекарства. Шофер Саня попробовал ее лечить кулаком, но только хуже стало. Красавица Настя начала исчезать из дому на несколько дней, и ее приходилось разыскивать. Саня долго не мучился и тоже запил с горя. Тут уж не до ребенка.

Маленький Валя с трех лет льнул к чужим заборам, внимательно наблюдая за жизнью соседей и терпеливо дожидаясь какую-нибудь «тетю», которая, покормив своих детей, выйдет во двор и, может быть, даст ему поесть. Худенькое бледное личико ребенка с большими голодными глазами, босые грязные озябшие ножки из-под рваной рубашонки, лихорадочный вскрик при виде любой еды почти у всех вызывали жалость. Многие пытались сказать «правду» его матери. Но при одном упоминании о том, что она плохая мать, Настя начинала нецензурно браниться, угрожала всем пожарами, собутыльниками-убийцами, личным рукоприкладством и народным судом. И добрые люди отступались. Сумеречное сознание отбрасывает тень сомнения и страха в душу. В этой прохладной тени прячутся наши благие порывы, так и не превратившись в действия.

Возможно, добрых людей озадачивало и то, что маленький Валентин страстно и преданно любил свою мать. Настя тоже время от времени демонстрировала истерическую привязанность к нему. В начале запоя, когда ее душа, подогретая, но еще не оглушенная алкоголем, раскрывалась в припадке материнской нежности и иллюзорного благородства, она любовно тискала свою «кровиночку», называя его самыми ласковыми именами, давала ему вдоволь поесть, жалела его и учила хорошему поведению, пела ему задушевные и блатные песни. Сомлевший от обильной еды и от материнской веселости и ласки, ребенок засыпал у нее на руках счастливым и видел радостные сны. Просыпался он часто среди лютой драки между пьяными родителями. Но память маленького Вали цепко держала в сердце счастье редкой близости с матерью.

Крохотная младенческая душа Валентина держалась на этом свете чувством превосходства над всеми детьми. Ревниво присматриваясь к жизни соседей, он не замечал, чтобы другие матери так неистово ласкали своих сытых и хорошо одетых ребятишек, как его мать. Вечно озабоченные хозяйством, чужие мамы смеялись редко, разговаривали строго, часто кого-нибудь ругали, надоедали своим детям, требовали от них послушания и распоряжались ими без особой любви и страсти. А вот его мама, самая веселая, красивая и ласковая, хохочет и поет громче всех. Ее появление в доме каждый раз становится праздником, так как Валя наедается, согревается и веселится вместе с ней. Мама никогда его не ругает, не заставляет уходить домой, когда на улице хорошо, не тащит каждый день в баню и не пристает с нудными запретами, требованиями.

Затаенная вера малыша в свое детское счастье наделяла ребенка зрелым терпением любящего сердца. Мать, напившись до одури и исчерпав свой обычный репертуар, исчезала из дома. Он ждал ее. Ожидание мамы заполняло все его существование в эти дни. Мальчик очень редко плакал. Реакция на обращение к нему взрослых была заторможенной. Многие считали его недоразвитым. Но это было не так. Поглощенный одним сильным чувством, ребенок не способен быстро переключать внимание на внешние, безразличные для него события. Выживал Валентин на скудном питании, которое доставалось ему редкими хлопотами хмурого отца и от добрых соседей. По мере того, как Валя подрастал, его сердечко стало чувствовать неприязнь людей к любимой маме. В пять лет он искусал до крови соседскую девочку, которая при нем сказала о его маме плохие слова. Отец этой девочки избил Валентина ремнем, и еду в этом доме ему больше не давали. «Яблоко от яблони недалеко падает», - говорили некоторые и прогоняли его от ворот. Он начал воровать еду у этих людей

Так вот и получилось, что Валентин рос одиноким дичком. С ним мало кто водился. Он не умел играть. Хмурый мальчик уже в семь лет прославился в поселке своими кражами. Настя, его мать, к тому времени спилась полностью и хозяйством не занималась. Отец не отставал от матери в пьянке, но в периоды трезвости кое-что делал по дому и в огороде, пытался по-своему воспитывать сына. Домашнее гнездо не налаживалось.

Однажды, когда мать в очередной раз пропала на неделю, а отец, отлупив сына из-за нареканий соседей, уехал в деревню к своей матери, Валентин сильно заболел. Мальчик не понимал, что с ним происходит. В голове у него помутилось от жара, неимоверная тяжесть навалилась на худенькую грудь, от тоски сжимало горло и слезы потоком лились по лицу. Валентин ждал маму.

Была осень. Моросило. Какой -то животный страх выгнал Валентина на улицу. Он добрался до старой скамьи у ворот и прилег под дождем. Куст старой лебеды вылез сквозь дыры забора и ее поникшие листья висели над ним, сливая на маленькое тоскующее существо холодные капли влаги. Валентин, тяжко кашляя и всхлипывая, рвал лист лебеды и машинально жевал его. Время от времени ему казалось, что по улице идет мать. Он вскидывался и всем своим замерзшим больным телом ждал ее голоса, ее рук и тепла материнского организма. Но она появлялась только в его воображении и снова исчезала в туманном сыром воздухе улицы.

Вдруг чьи-то руки затормошили его и знакомый детский голос зазвучал рядом: «Ты че валяешься? Жрать хочешь? Да?». Перед скамьей стоял Кадыр в новых резиновых сапогах, в куртке с капюшоном. Его черные узкие глаза пристально и с интересом смотрели на полураздетого, дрожащего в ознобе Валентина. Кадыр думал. Валентин бессильно озлобился и хотел пнуть Кадыра. Но ноги озябли и почему-то не послушались. Кадыр исчез. Валентин впал в забытье, как будто заснул. Очнулся он оттого, что в рот ему насильно что-то заталкивали. Вкус свежего теплого хлеба он воспринял вяло, но зубы уже пережевывали кусок, а горло, через боль, впитывало живительную пищу. Кадыр, сопя и нахмурившись, трудился над Валентином, поочередно откусывая и перекладывая ему в рот то хлеб, то загорелую, обметанную сверкающим белым слоем жира, ножку вяленого гуся. Валентина тошнило, но он плакал и ел.

Потом они с Кадыром вошли в дом к Валентину. Разговоров у них не было. Дрожащими руками Валентин включил электрическую плитку, Кадыр сходил за водой, налили воду в кружку и стали ждать, когда пойдут пузырьки. Заварки и сахару не было, но зато стало теплее. Выпив кипятку и доев ножку гуся, Валентин пропотел так, что пяткам стало мокро. Он заснул, и во сне пришла мама и называла его всякими ласковыми прозвищами. Кадыр посидел немного на грязном табурете и пошел домой.

С тех пор мать Кадыра Зульфия стала замечать пропажу съестных припасов. Вначале обеспокоилась, что сына мало кормит, но потом убедилась, что Кадыр куда-то уносит еду. Проследила. Устроила скандал. Но что толку? Ее маленький любимый сын стоял перед ней с непроницаемым отчуждением на круглом загоревшем лице, ни на какие вопросы не отвечал, никакого раскаяния не проявлял. Он сам не знал, почему ему хочется, чтобы Валентин был сыт, и почему рядом с таким неподходящим другом ему становится спокойнее и не так страшно жить. Валентин знал и умел больше других сверстников и, несмотря на худобу, был вынослив и гибок как ремень. Ничего и никого не боялся, кроме как потерять свою маму. А самое важное для Кадыра было то, что у Валентина не было страха перед огнем. Он зажигал спички, топил печку, разводил костры в огороде и на берегу реки, сам тушил огонь. В эти минуты Кадыр смотрел на Валентина затаив дыхание, как на волшебника.

А Валентин со всей страстью отвергнутого родными и чужими ребенка полюбил Кадыра. Сердце его переполняла беззаветная преданность другу. Однажды Кадыру купили велосипед. Валентин ликовал. Кадыр тайком давал ему покататься, и это было такое счастье для обоих. Однажды Кадыр забежал домой, а велосипед оставил на улице. Два подростка с соседней улицы, увидев новенький велосипед без присмотра, подошли к нему и один уже взялся за руль. В тот же момент осколок кирпича ударил ему в спину. Взвыв от боли, парень обернулся в злобе, готовый расправиться с виновником. На него бежал маленький Валентин. Юркий как белка, он дрался бесстрашно с двумя подростками, пускал в ход зубы, умело бился ногами, но, в конце концов, повис над землей, беспомощно болтаясь в их сильных руках.

На шум выбежала из дома Зульфия. Видя, что драка идет около нового велосипеда ее сына, сполошно стала разбираться, кто прав, кто виноват. Подростки заявили, что Валентин хотел украсть велосипед, а они ему не дали это сделать. И она поверила. Все накопившееся против Валентина раздражение Зульфии вылилось в упреках, угрозах и ругани в адрес маленького оборванца и воришки. Подростки потихоньку смылись.

Кадыр, плача, кидался на мать, пытаясь ее остановить. Мать не чувствовала в горячке, как ранит сердце своего сына. Валентин, избитый, в порванной рубашке, сидел на траве и с привычным равнодушием бездумно слушал поток брани. Одной рукой он намертво вцепился в колесо велосипеда Кадыра. Зульфия попыталась вырвать велосипед у него, но Валентин, стиснув зубы, волочился за ним по траве, не выпуская колеса. Отпустил Валентин велосипед только тогда, когда сам Кадыр взялся за руль. Лицо его просветлело, он радостно вздохнул и пошел искать подорожник, чтобы залепить царапины и ушибы. В этот день мать Кадыра впервые увидела в глазах сына ненависть.

С тех пор Зульфия все чаще и чаще теряла из виду своего замкнутого сына и, как правило, находила его в обществе Валентина. Ее крикливые, отчаянные попреки не достигали цели. Кадыр упорно отдалялся, обособившись в непонятном ей мире дружбы с Валентином.

Время летело. Кадыру и Валентину исполнилось по четырнадцать лет. Валентин за эти годы здорово поднаторел в воровском деле. Воровал он уже с умом, в одиночку, не доверяя никому, подальше от дома, и не только еду. Умело сбывал наворованное. Расчетливо, бережно обращался с вырученными деньгами. Покупал себе теплую одежку, тщательно и подолгу продумывал, какую обувь приобрести подешевле да понадежнее. Кое-что из одежды покупал и для матери. Настя часто выманивала у него деньги на выпивку, нимало не интересуясь, откуда они у Валентина. В пьяном виде открыто, не таясь, гордилась сыном, ласково именуя его «кормильцем», нагло хорохорилась перед другими женщинами, выставляя себя мудрой воспитательницей и хорошей матерью. Расходы увеличивались, воровские планы Валентина становились все более изощренными.

Кадыра он никогда на воровство не брал. Тому же интересно было пойти на дело, но Валентин сердился и кратко объяснял причину отказа: «Тебе это не надо». Но ведь никто не знал об этом, и многие подозревали, что Кадыр ворует вместе с Валентином. Родители Кадыра извелись. Следили за сыном. Проверяли его карманы и сумки, но ни одной чужой вещи или лишних денег не находили.

Валентин давно перестал посещать школу. Кадыр учился, но без особого рвения. Один из его братьев попал по пьяной драке в тюрьму. Второй помогал постаревшему отцу зарабатывать деньги. Кадыра увлекали дела Валентина. Но Валентин был скрытен. Однажды, услышав, что в местный магазин ожидается завоз водки, он польстился на витающую в воздухе идею «коммерческого» направления - продавать «взятую» с магазина водку и пожить какое-то время спокойно. Валентин устал воровать. Решил отдохнуть. «А потом можно и вообще завязать, - мечтал он, - перейти на торговлю, заработать кучу денег, положить их в банк и вылечить мать от пьянства. Вот все удивятся». Долго обдумывал, мучился, вздыхал, но магазин одному не взять. Кадыр с полуслова понял, что хочет Валентин, и горячо взялся помогать ему. Все было продумано до мелочей, отрепетировано на бане Валентина, отработано до автоматизма.

Наступила ночь реализации плана. Магазинному сторожу, старому Ахмету, Кадыр с вечера принес бутылку водки в подарок. Тот на радостях прослезился от такого уважения и немедленно начал ее потреблять. Кадыр как бы из любопытства расспросил Ахмета о сигнализации, которая с незапамятных времен фигурировала на дверях и окнах магазина. Старик по слабости пьянел быстро и хвастливо, с гордостью демонстрировал свое хозяйство. Он самоуверенно тыкал пальцем в первые попавшиеся на глаза кнопки и вдохновенно живописал их удивительное действие. Но в старом пьяном мозгу все перепуталось. А Кадыр сосредоточенно запоминал кнопки. Ахмет исчерпал все запасы пьяного старческого воображения и, напевая плясовую, стал отходить ко сну.

Кадыр нажал несколько кнопок в порядке, расписанном воодушевленным Ахметом и, полагая, что выключил сигнализацию, побежал звать Валентина. Вдвоем они полезли на крышу магазина, бесшумно и быстро сделали лаз и спустились на чердак. С чердака проникнуть в магазин было нетрудно. Водка стояла ровными штабелями ящиков. Специальная тележка на мягком ходу дожидалась на улице своего груза. Оставалось перенести ящики к двери, снять замок и, подкатив тележку, аккуратно уложить побольше ящиков на платформу.

Валентин вылез из магазина через крышу, чтобы сделать главное, - открыть снаружи на входной двери замок. Ключ к нему был уже подобран. Но как только ключ вошел в замочную скважину, взвыла сигнализация. Валентин заметался. Инстинкт вора рвал ноги в бег. Но в магазине остался неопытный, неповоротливый Кадыр с ящиками водки у двери. И Валентин вопреки всем своим правилам побежал вокруг магазина к дыре в крыше в безумной надежде, что успеет вытащить Кадыра через лаз, при этом всем своим мгновенно вспотевшим телом зная, что ничего не выйдет и ничего он не успеет. И не успел. Их взяли на месте преступления. Кадыр плакал в бешенстве и бормотал как заведенный: «Я же выключил, выключил, выключил…» Сторожа Ахмета еле добудились для дачи показаний.

Кадыру родители наняли хорошего адвоката из райцентра. Мать Валентина - Настя, напившись, толклась возле отделения милиции, и, в зависимости от настроения, то громко рыдала, оплакивая горькую судьбу своей «кровиночки» заодно со своей, то кидалась на каждого милиционера и следователя с бранью и угрозами. Для острастки ее несколько раз забирали, но за невозможностью разумного воздействия на нее и отсутствие места для содержания выпускали на свободу. Однажды ей разрешили свидание с сыном. На свидание она пришла с отцом Валентина, Саней.

Постаревший Саня уже давно жил в деревне со смирной, хозяйственной женщиной, которую сговорила его мать. Он мог не пить месяцами, занимался домом, шоферил для заработка. Но наступал момент, когда безудержный тоскливый запой настигал его в разгар самых неотложных дел, и все, что он наработал, улетало как дым. А он, напившись до беспамятства, переставал узнавать свою новую супружницу, рвался искать любимую Настю и звал сына. Родня возила его к знахарке, предполагая неладное в такой неизменной преданности оставшемуся в прошлом куску жизни. Но бестолку.

Валентин, осунувшийся, вытянувшийся в росте, стоял перед ними. Настя запричитала над ним, и подлинная материнская жалость и тоска полились по ее лицу тихими потоками слез. Отец угрюмо и молча взглядывал на сына. Приготовленные попреки не шли из горла, как будто в гортани лег тяжкий камень, и подозрение своей непонятой умом вины перед этим, почти неузнаваемым для него, но родным мальчиком, холодным ужасом сковало дыхание. Валентин вроде и не откликался на причитания матери и на обоих смотрел пусто, без ожиданий.

Когда обычные для свидания расспросы закончились и осталось мало времени до окончания их встречи, Валентин вдруг заволновался и, обняв мать, сполз перед ней на колени. Охрипшим от напряжения голосом он стал просить, умолять, уговаривать: «Найми адвоката. У всех адвокат… Меня защищать надо. Найми адвоката, я потом… если живой останусь, деньги тебе отдам…, платье куплю…, мне адвоката надо… Сказали, что хороший нужен. Заплати, сколько надо. Сказали, что Кучеров всех защищает. Найди… Найми... Всю жизнь буду тебя кормить… Бусы тебе куплю… Теперь я большой. На работу пойду. Только найми адвоката». Голос его срывался, худое тело трясло крупной дрожью, сухие глаза закатывались, рыдания вырывались вскриками. Настя остолбенела. Таким она сына не видела. Да и видела ли она его когда-нибудь?

Тут время свидания истекло. Конвойный строго прикрикнул на Валентина и быстро, без особого уважения, выставил Настю и ее бывшего мужа за дверь. Выйдя из помещения, Настя опомнилась и люто накинулась на бывшего мужа с упреками и требованием денег. По ее версии выходило, что он один виноват, так как бросил ее с сыночком ради какой-то потаскухи. Саня взъярился мгновенно и привычно, с размаху, двинул ее в лицо своим увесистым кулаком. Началась драка. Их разняли и вытолкали взашей на улицу. А вечером они уже пили вместе горькую и, забывшись в пьяном угаре, в обнимку легли спать, решив завтра же отыскать адвоката Валентину. На следующий день главной их заботой было опохмелиться. Похмелье плавно, без задержек перешло в очередную пьянку. Где тут бегать за адвокатами, да и деньги с неба не падают, водка-то дорогая.

На суде Валентина представлял старый, полуглухой адвокат-пенсионер, назначенный присутствовать для соблюдения порядка. Оповестили его о назначении за день до суда. С делом он ознакомиться не успел и половину суда упорно задремывал, оставляя вопросы судьи, обращенные к нему, без вразумительного ответа. Родителей Валентина в зале суда вначале не доискались. Зато валом пришли соседи, представители школьного образования и другие жители поселка, многие из которых с горем и состраданием рассказывали судье факты из недолгой жизни Валентина.

Отец Валентина «ушел» в большой запой и допился до белой горячки. Настя все-таки пришла в суд трезвая, но с большим опозданием. За несколько дней до суда она твердо решила бросить пить и грозилась «сказать судьям все и добиться правды». Ее советчица и постоянная собутыльница пенсионерка баба Катя, искренне сочувствуя горю молодой подруги, поддерживала ее безудержную фантазию с энтузиазмом ограниченного ума. Настя долго и тщательно наряжалась, пытаясь придать себе облик солидной деловой женщины, способной достойно представлять своего сына перед обществом и проворонила начало суда, пришла к шапочному разбору На суде она растерялась перед людьми. Ничего путного ее пораженный алкоголем и озлобленный ум не придумал. О жизни своего сына она знала так мало, что и спрашивать ее особого толку не было. Тем не менее ей упорно казалось, что уже одним своим присутствием и манерами порядочной женщины она произведет благоприятное впечатление на судей и они возьмут и отпустят Валентина. Другого исхода она и не предполагала. А уж потом она покажет всем, что такое настоящая мать. Она глаз с него не будет спускать, он у нее как сыр в масле будет кататься, она наведет порядок и…

Адвокат Кадыра, тот самый Кучеров, защищал Кадыра сильно и убедительно для суда. Валентин был представлен как опытный, искушенный в организации грабежей преступник, а Кадыр - как невольно вовлеченный, нечаянно оступившийся хороший мальчик. Родители Кадыра выхлопотали везде, где можно, хорошие характеристики сыну и всеми силами старательно следовали тактике адвоката. Только Кадыр отвечал на вопросы так, что выходило все на добровольный сговор. Но говорить он был не мастер, да и никто особенно не вслушивался в его спотыкающуюся, бедную речь. Только Зульфия, мать Кадыра, каждый раз, когда вопрос задавался ее сыну, переставала мигать, вцеплялась до побеления пальцев в спинку переднего стула и замирала от страха. Она знала, что ее сын Кадыр, если ему дать вволю поговорить, начнет выгораживать Валентина и может все «испортить». Когда спросили Валентина, зачем он затеял грабеж, тот непонятно для всех заявил: «Хотел поступить на работу, чтобы бросить воровать». Судья пожала плечами, устало вздохнула и не стала дальше разбираться в таком нелепом объяснении мотивов преступления. Суд подошел к концу и судья огласила приговор: Кадыру 1,5 года условно, Валентину 3,5 года содержания в зоне.

Настя соображала туго. Смысл судебного решения не сразу дошел до сознания убаюканной собственными благими порывами женщины. Но когда дошел, она взревела, как раненый зверь, разразилась в адрес судей самой забористой и циничной бранью, на какую была способна, и кинулась в драку, куда попало тыча кулаками. Люди молча отступали от нее и во взглядах были брезгливое сожаление и холод осуждения. Никто не хотел с ней связываться. Все спешили разойтись. Прибежал участковый, принял меры по наведению порядка. Настю из зала заседания суда препроводили в кутузку, где она, обессилившая после своей акции протеста, впала в привычное отупение и, сильно маясь без выпивки, провела три дня и три ночи.

Кадыр вышел из зала суда растерянный и хмурый. Валентина увезли.

НАИЛЬ

Чистый, уютный дом, где жил Наиль, располагался на краю поселка. Ребенок рос как цветок, окруженный неустанными заботами родителей и обожаемый всеми, кто был близок семье. До его появления в этом доме царило согласие и любовь, но долго не было детей. Его мать Муслима двенадцать лет молча страдала от своей неспособности родить ребеночка. В больницу ходить по этому поводу она стеснялась. Уговорила ее пойти к гинекологу сноха, которая работала в больнице медсестрой. После лечения наконец сбылось немыслимое счастье Муслимы - она родила такого красивого мальчика, что вся родня приезжала полюбоваться на него. Отец удвоил усердие в работе, чтобы все, что есть для детей лучшего в досягаемом ему мире, было у Наиля. Муслима не помнила себя от материнских забот. Первое слово Наиля, которого трепетно дожидались его родители, было слово «дай». Он замечательно выговаривал это слово. Родители давали ему все. В три года он с выражением распевал детские песенки, выступая перед гостями, бойко отвечал на любой вопрос, радовал всех сообразительностью и бесстрашием. «Артист будет», - одобрительно говорили гости, а родители испытывали в душе радостную надежду на чудесную будущую судьбу своего сына.

В четыре с половиной года Наиль пошел в детский сад. Там он всем очень понравился. Однажды Муслима забрала Наиля из детского сада и пошла с ним домой. В руках у нее была большая хозяйственная сумка. Ей и в голову не пришло, что в сумке под продуктами, купленными в магазине, лежала самая красивая заводная игрушечная машина из детского сада, с которой дети в группе играли по очереди. В этот день очередь до Наиля не дошла.

Обнаружив дома дорогую игрушку из детсада, Муслима испытала смятение и растерянность. Она не знала, как быть. Муж приходит домой с работы поздно. Сильно устает. Войдя в дом, он, умывшись, в первую очередь идет смотреть на спящего сына, как будто до сих пор не верит своему счастью. Не хочется его тревожить пустяками. Подумав немного, Муслима вдруг рассердилась на детский сад: «Почему не могут Наилю дать поиграть машиной вне очереди? Зачем так строго относятся к такому ребенку?». Наиль стоял перед ней в ожидании ее действий. Муслима вытащила машину из сумки, поставила ее на пол и сказала: «Сегодня играй, а завтра отнесем». На следующий день в утренней суматохе машину забыли дома.

В детском саду после завтрака начался переполох. Искали любимую детьми машину. Муслима мучилась весь день. Но когда пришла за Наилем и услышала, что машину украли, перепугалась так, что воспитательница ее спросила: «Что с вами? Вы не заболели?» А Муслима думала только об одном: как теперь вернуть игрушку, если все говорят, что ее украли? Вдруг ее Наиля назовут вором? Сердце ее замирало от страха. Вернувшись домой, она спрятала машину на сеновале, а Наилю объяснила, что кто-то пришел и забрал. Весь вечер Наиль все делал ей назло, капризничал и долго не хотел ложиться спать. Муслима была подавлена такой реакцией сына, но наказать его не решалась. Его ни разу не наказывали.

Наиль подрастал. Ангельское его лицо с искренними, чистыми глазами, хрупкая стройная фигура, мгновенная готовность ответить на любой вопрос с живостью и воодушевлением нравились всем. В школе он прослыл способным учеником. Шалил, правда, часто. Но ему сходило с рук. До третьего класса ему было интересно быть первым и лучшим. Он радовал успехами родителей и учителей. А что еще надо любящему родительскому сердцу? Родители ни в чем ему не отказывали. Многочисленная родня ставила его в пример своим детям. Все хвалили его наперебой.

Когда Наиль пришел в третий класс, появилась новая учительница. Молодая приезжая женщина была поглощена своей ролью педагога и не различала детей. Они для нее были единой массой, которая должна сидеть смирно и не мешать ей «работать». Наиль учительнице не понравился, так как больше всех мешал ей «работать с материалом», задавал неуместные вопросы, вертелся, перешептывался с мальчиками. Он уже к этому времени передружил со всеми мальчиками в классе, и ни один из них не стал ему постоянным другом. Но пошептаться на уроке было о чем. Неприязнь молодой красивой учительницы ошеломила его. Он испугался. Потом постарался как-то угодить ей, но не получилось. Убедившись, что учительнице наплевать на его усилия, он заскучал, сначала стал опаздывать на первый урок, потом убегать со второго и третьего. А там и целые дни полетели, когда он смирно уходил из дома в школу, но в классе не появлялся.

Натура деятельная и неугомонная, Наиль мотался по всему поселку с портфелем, заводил знакомства с детворой, угощался чаем у добрых людей. Так он попал на глаза группе парней, промышлявших по дачному имуществу. Им как раз нужен был «маленький», чтобы мог пролезть в узкие форточки дачных домиков и изнутри открывать настежь двери и окна. Наиль, польщенный вниманием взрослых ребят, обрадовался. Жить ему стало еще интереснее.

Муслима пришла в школу на родительское собрание. Старая учительница Евдокия Николаевна ушла на пенсию. Ее знали все, и она знала всех. С ней подолгу засиживались после собрания, обсуждая детально семейные трудности и особенности характера каждого ребенка. Авторитет ее был велик. Некоторые невнимательные родители получали от нее крепкий нагоняй. Однажды досталось и Муслиме за то, что любит сына без памяти о себе и муже. О новой учительнице говорили: «Образованная, в институте училась, все знает».

Собрание началось. Молодая женщина очень приятной внешности и модно одетая сухо перечислила полученные учениками оценки и стала говорить о поведении детей. Все свелось к тому, что большая часть класса не мешает ей. Дойдя до Наиля, она раздраженно поджала губы и заявила, что с тех пор, как он заболел, в классе стало спокойнее. Муслима ничего не поняла. Наиль не болел. Каждое утро она собирала его в школу, а потом сама бежала на работу. После собрания она попробовала подойти поближе к новой учительнице, но та спешно листала журнал, показывая беспорядочно столпившимся родителям оценки их детей. Муслима не решилась подойти со своим вопросом и так и ушла домой с неспокойной, неутоленной душой.

Дома Наиль, притворяясь спящим, сквозь густые ресницы подсматривал за матерью. Муслима прошла на кухню, где ужинал муж, и шепотом, всхлипывая, стала рассказывать ему о проделках Наиля. Тот заметался, не зная, как поступить. Будить спящего ребенка у него не поднималась рука. Как наказывать Наиля, он не знал. Решили поговорить с сыном завтра вечером. Наутро муж ушел на работу рано и с тяжелым сердцем. Муслима пошла вместе с Наилем до самой школы и, убедившись, что он зашел в класс, побежала на свою работу. А Наиль на первом же уроке дерзко повел себя с учительницей. Та выгнала его из класса. Через полчаса Наиль, весело подпрыгивая, бежал за парнями в сторону самых красивых садов за поселком. Там был расположен дачный рай начальства поселка и авторитетных лиц из райцентра. Место было хорошее.

В будний день было безлюдно. Воровская компания беспечно прошлась по трем кирпичным особнякам и собрала богатый улов. Наиль получил за работу чудесный фонарик, внутри которого жила тайна света. Сердце его пело. Счастье единоличного владения бесценной дивной игрушкой, красота которой доставляла физически ощущаемое наслаждение, гордость «добытчика», подогретая скупым признанием его пригодности к делу со стороны взрослых авторитетных парней - все это поддерживало в нем ощущение своей исключительности и особой ценности его драгоценного существования. Единственное, что пробуждало смутное беспокойство, так это то, что ему категорически запретили хвалиться замечательной добычей перед друзьями и родными. Нельзя никому показывать… Душа его замирала в недоумении перед этой непреодолимой преградой к полному счастью. Какая-то угроза маячила недалеко от безоблачной благодати обладания прекрасной вещью. Угроза была в том, что никогда в жизни эта вещь не станет действительно принадлежать ему. Она останетя в его руках чужой.

Все в мире налажено в определенном порядке. Соблазн преступления сопряжен с началом лишения свободы и наказания. И это наказание всегда больше, длительнее и неизбывнее, чем любые способы лишения свободы на определенный срок. Воровское дело внутри себя имеет коварные западни. Одна из них заключается в том, что чем успешнее воровство, тем больше хочется стащить. Неодолимая страсть ломает все разумные предосторожности и опаски. Но сколько ни стащишь - настоящего чувства радости от обладания вещами нет. Неутолимый голод по недостижимой никогда полноте счастья от владения уворованными материальными ценностями и по бесхитростному покою души, ликующей в чувстве своей победы над материальной жадностью, гонит вора по замкнутому кругу за призраком «лучшей жизни». Краткая иллюзия приобретения и победы над кем-то не насыщает душу, и она истощается, уходит, замирает в отупении и забытьи, так и не достигнув желанного счастья. Нет человека горше и безнадежнее, чем самый богатый вор.

Удовлетворенные легкой и дорогой добычей дачные воры направлялись к потайной дыре в ограде садовой территории. Увлекшись своей радостью, прошли мимо нужного поворота. И вдруг увидели добротный кирпичный особняк, отделанный с особым шиком. Ветер покачивал створку маленького окна мансарды над высоким первым этажом. Какая-то пичужка суетливо порхала от конька крыши к окну и обратно, звонко обсуждая сама с собой птичьи заботы. Воображение компании взыграло. Прикинули, примерились и пошли. Так все хорошо складывалось: лестница лежала у торца дома, кругом тишина и покой. Наиля подсадили на лестницу. Он как ящерица проскользнул через форточку внутрь дома. Старший неспешно направился к входной двери. Вдруг в доме раздался звон, зашумело все топотом, грубыми голосами, лаем крупной собаки, дверь распахнулась, и два солдата вывалились на крыльцо. Один из них с трудом удерживал громадную овчарку, рвущую от ярости поводок, второй солдат тащил за шиворот перепуганного до онемения Наиля. Трое взрослых парней бросились бежать врассыпную. Старшего нагнала овчарка, второго поймал на заборе за ногу солдат, а третий, бросив мешок, чудом протиснулся между прутьями забора и исчез в зарослях соседнего участка. Добротный дом принадлежал местному военкому. Дальше все происходило в установленном законом порядке.

Родители встретились с Наилем в отделении милиции. На столе следователя лежал фонарик. Встрепанный, бледный Наиль, сгорбившись, сидел на краешке крепкого табурета. На лице краснела глубокая царапина, окантованная грязными полосами, штаны были порваны, одна нога босая. Гримаса обиды время от времени мелькала по заплаканному лицу. Наиль успел сильно полюбить фонарик. Он смотрел на замечательную игрушку, ставшую сразу страшно недоступной, и ему казалось, что та нарочно так ослепительно блестит на столе следователя, радуюсь, что вернется к настоящему своему хозяину. Все остальное было не так уж страшно. Ему многое прощали и он смутно, но крепко верил, что и в этот раз мама с папой заберут его домой, а завтра в жизни опять найдется что-нибудь увлекательное.

На счету организованной преступной группы, как выяснило следствие, оказалось более двадцати грабежей имущества садоводов. Был суд. Взрослые подельники получили свои сроки. Наиль, по малолетству и благодаря хлопотам родителей, был поставлен на учет и со всех сторон над ним был установлен строгий надзор. У Наиля появилась новая интересная задача - избегать надзора. Была и другая выгода - он стал героем для самой независимой части подрастающих стайками ребят поселка. Наиль входил в роль, она ему нравилась. Его изобретательность шлифовалась между возраставшей славой и неустанной надзирательской мыслью окружавших его взрослых. Через полтора года он угодил в детскую колонию с особым режимом воспитания. Ему исполнилось двенадцать лет. Родителям не было утешения.