Земля, сухая и твердая, напоминала раскаленную сковородку, на которой куском тающего масла плавало солнце. Оно уже изжарило все. Выпило влагу из земли и растений, превратив стебли кукурузы в белые длинные палки, натыканные вдоль полевой дороги. Ничего живого вокруг. Все замерло, затаилось от зноя. Лишь какое-то серое, пыльное облако перемещается по дороге. Это двигается наша стрелковая рота. Молча, с плотно сомкнутыми ртами, чтобы не дышать пылью.

Ужасно хочется пить. Ни о чем другом, кроме висящей на моем ремне алюминиевой фляжки с остатками воды, думать не могу. Хотя бы один глоток. Я шагаю в первой шеренге правофланговой и исподтишка поглядываю на идущих рядом со мной бойцов, которые могут сдерживать себя и не прикладываются к своим фляжкам. Я не могу. Когда мне кажется, что солдаты, погруженные в свои мысли, на меня не обращают внимания, я украдкой, быстро снимаю с ремня флягу и выпиваю заветный глоток теплой воды.

Справа, чуть в стороне, по обочине дороги неутомимо шагает старшина роты Назаров. Невысокий, худощавый, в зеленом, еще не успевшем выгореть обмундировании и в хромовых сапогах с высокими голенищами, старшина похож на полевого кузнечика. И кажется, что вот-вот он подпрыгнет, взлетит и скроется из глаз в кукурузном поле.

Назаров вдруг оборачивается и хрипло командует: «Запевай!»

Если бы в этот момент с кукурузного поля вдруг выскочили немцы или разорвался снаряд, то это вызвало бы меньшее удивление, чем команда старшины. «Он что, с ума сошел? - со злостью думаю я. - Заставить утомленных длинным маршем и зноем людей петь». Мои товарищи-пехотинцы тоже недовольны. Им сейчас хочется одного: скорее бы дойти до какого-нибудь местечка, где можно будет вдоволь напиться холодной водички и упасть в тень под деревом, хотя бы на пять минут.

И тогда старшина снова командует: «На месте - шагом марш!» Так он наказывает нас за невыполнение его приказа, за то, что мы не желаем петь. И сколько ты не возмущайся несправедливостью приказа, тебе все равно придется его выполнять, потому что в армии все держится на дисциплине, и приказы не обсуждаются, а исполняются. Рота топчется на месте, в пыли, но теперь уже все ждут меня, потому что я - запевала роты.

Я и на военных курсах в Уфе была запевалой. У нас там была художественная самодеятельность и хор. Помкомвзвода, немолодая уже, по моим тогдашним понятиям, толстая женщина, старшина Эфрос, услышав, как я пою, назначила меня запевалой. Нас тогда каждую неделю водили строем в баню на улице Чернышевского. И когда старшина Эфрос командовала: «Шипанова, запевай!», я, глотнув морозного воздуха, начинала звонким голосом:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой,

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой…

И рота чистыми женскими голосами подхватывала:

Пусть ярость благородная,

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война…

На улице с тротуаров на нас смотрели прохожие, останавливались, пропуская строй, трамваи и автобусы. А мне казалось, что все смотрели только на меня,- такую молодую, счастливую запевалу роты. Топая по пыльной дороге, я лихорадочно вспоминала все известные мне строевые песни, выбирая, какую из них могли бы спеть вместе со мной эти усталые, немолодые уже солдаты. И неожиданно мне вспомнилось мое недавнее детство в деревне. Вернулся с финской войны наш односельчанин, солдат Харитонов. Вечером в доме Харитоновых были гости, и мы, дети, из темных сеней, через открытую дверь в освещенную керосиновой лампой комнату с любопытством наблюдали, как гуляли гости.

За большим столом, уставленным угощениями, сидели хмельные от вина и радости люди, наши односельчане, и пели песни. В центре стола в красивой военной форме сидел сам Харитонов со счастливым румяным лицом и, обнимая за плечи свою белолицую красавицу-жену, запевал известную всем в нашей деревне песню «Здравствуй, милая Маруся!».

И я поняла, что именно эта песня будет сейчас к месту. Решительно вскинув голову, я весело и громко крикнула:

Здравствуй, милая Маруся!

Здравствуй, цветик золотой,

И пятьдесят охрипших солдатских глоток подхватили:

Мы приехали обратно,

С Красной Армии домой…

Под громовой аккомпанемент солдатских сапог, мысленно грозя пальчиком неизвестной мне Марусе, я продолжаю:

А ты думала, Маруся,

Что погиб я на войне,

Что зарыты мои кости,

В чужой, дальней стороне.

И вот уже вся рота громко и уверенно поет:

Нет, нет, милая Маруся,

Не погиб я на войне,

Пуля острая задела,

Шинель серую на мне.

С этой песней мы входим в село, утопающее в густой зелени высоких ореховых деревьев. Старшина Назаров подает желанную команду: «Разойдись! Привал пятнадцать минут!».

Роту словно волной смывает с дороги. Солдаты спешат в тень деревьев, к домам, к колодцу, из которого через мгновенье, звеня цепью, выскакивает железное кованое ведро с такой чистой, с такой холодной водой, что просто не верится, что такое чудо может быть на свете.

Блаженно прикрыв глаза, солдаты по очереди припадают к ведру и, обливаясь, долго пьют, словно стараются запастись ею на будущее, водой из ведра наполняют свои фляги. Умытые, посвежевшие лица бойцов светятся от простых житейских радостей.

Я, завернув воротник гимнастерки, прошу одного бойца полить мне на голову из ведра. Вода ледяная, и я с веселым визгом смываю пыль с длинных кудрявых волос. С мокрой головой влетаю в деревенский дом через распахнутую дверь и на мгновенье замираю. Мне вдруг показалось, что я прибежала в дом к своей бабушке Наталье в Красной поляне, что под Тетюшами на Волге. Те же белые занавесочки на окнах с цветущими на них гераньками в глиняных горшочках. В простенке большое зеркало в раме, украшенное белым кружевным полотенцем. В переднем углу, на кисте, темные иконки с ликами святых, с горящей перед ними лампадкой. И тут я делаю открытие: все крестьяне на земле живут одинаково.

На меня с нескрываемым любопытством смотрят две черноволосые и черноглазые женщины. Видимо, хозяйки этого дома, мать и дочь. Они одинаково одеты: в белые кофточки с короткими рукавами и длинные черные юбки. Они, конечно, впервые видят военную русскую девушку. Еще вчера здесь были немцы. Сейчас они попрятались где-то на холмах, в зеленых массивах.

Старшая женщина, увидев, что у меня мокрая голова, приносит мне полотенце. Я вытираю голову, посматривая на себя в зеркало на стене. Неужели эта задорная, с веселым загорелым лицом военная девчонка с санитарной сумкой - это я, недавняя уфимская школьница? И где? За границей! Кто бы мог подумать! Ах, хоть бы кто-нибудь из Уфы одним глазком увидел бы меня сейчас.

Я показываю жестами женщинам, что мне надо бы обрезать, состричь мои длинные волосы. В армии все строго и просто, ничего лишнего, что могло бы мешать бойцу выполнять его обязанности. «Чик-чик»,- говорю я, проводя пальцами, как ножницами, по волосам. Кажется, женщины поняли меня. Старшая из них подходит к окну и рукой показывает на какой-то дом на улице, где у них, по-видимому, парикмахерская или просто живет парикмахер. Но я останавливаю ее: «Нет! Нет! - говорю. - Мне некогда ходить по парикмахерским. У меня нет времени. Всего пятнадцать минут». Кивая головой на часы-ходики на стене, я показываю, сколько у меня времени. Женщины сочувственно улыбаются, пожимают плечами, как бы говоря: понимаем, но помочь не можем. Но я не отступаю. «Ну что вам стоит,- уговариваю я их,- мне ведь не надо, чтобы было красиво. Вы только состригите мне сзади длинные волосы, которые мне очень мешают».

Женщины удивленно смотрят на меня. Но, кажется, до них дошел смысл моей просьбы. Старшая женщина скрывается за занавеской и выходит оттуда держа в руках огромные железные ножницы. Я весело смеюсь, вспомнив свое детство. Ну точно такими же у нас в деревне стригли овец.

Глядя на ножницы в руках румынки, я спросила: «Неужели у вас нет других, поменьше?» Женщина поняла мой вопрос и отрицательно покачала головой. Бедно живут румынские крестьяне, сделала я вывод, если у них в доме даже нормальных ножниц нет. Но делать было нечего. Я отчаянно махнула рукой: «Режьте!» Села на табуретку посреди комнаты, как раз перед зеркалом. Женщина, угрожающе пощелкивая ножницами, нерешительно подошла сзади. Вряд ли ей когда-нибудь приходилось заниматься таким делом. Она осторожно захватила рукой мои кудрявые локоны и, лязгнув ножницами, срезала их.

Я мотаю головой, как та деревенская овечка, довольная приятной легкостью. Румынки улыбаются, видимо, довольные, что угодили мне.

Натянув форменный берет со звездочкой, я выбегаю на улицу. А там уже идет построение. Подошли и другие роты батальона во главе с комбатом Каратаевым. И я вижу совсем неожиданное. Неподалеку, сверкая на солнце золотом медных труб, стоит военный духовой оркестр. Я бегу к своей роте, и мне говорят, что это политотдел дивизии прислал оркестр, чтобы мы прошли с ним по этому первому освобожденному румынскому селу как освободители, как представители Советской Армии.

Я становлюсь на свое место в строю. Я вижу, какими серьезными стали лица бойцов. Они прихорашиваются. Застегивают все пуговки на гимнастерках, поправляют их под ремнем, строго по-уставному прилаживают автоматы. Все понимают: предстоит что-то непривычное, важное. Наш молодой комбат, как всегда, аккуратный, подтянутый, с ослепительно-белым подворотничком и орденом Красного Знамени на груди, строго и придирчиво осматривает внешний вид выстроившихся перед ним бойцов. Закончив осмотр, он возвращается к голове колонны и, встав перед строем батальона, высоким фальцетом командует: «Смирно!» Батальон замирает. «Шагом марш!» Громкие, чистые звуки оркестра разорвали тишину, заполнили небо и землю.

Под такты «Молдаванески», видимо, специально выученной к этому моменту, батальон шагает по широкой улице большого села. Люди выбегали из домов, стояли у дороги, улыбались и что-то говорили по-своему. Они видели в нас освободителей. (На следующий день в таком же селе две румынские женщины спасут раненого русского сержанта-артиллериста Бойко. Спрячут его в подвале, когда через село будут идти прорывающиеся из окруженья немцы.)

Как хорошо идти в строю под звуки военного оркестра. Легко, словно за спиной выросли крылья и поднимают тебя над землей. Мои ноги, обутые в легкие парусиновые сапожки, пошитые батальонным сапожником из старой плащ-палатки, упруго ступают по твердой земле. И от сознания того, что каждый мой шаг - это метр освобожденной для этих людей земли, мое сердце наполняется гордостью за нашу страну, за Советскую Армию, которой выпала доля освобождать народы Европы от фашизма.

С гордо поднятой головой я шагаю в солдатском строю, одна девушка среди батальона мужчин, и ловлю на себе восхищенные взгляды еще вчера незнакомых мне людей-иностранцев. Мне улыбается молодой чубатый парень в расшитой безрукавке, с белыми ровными зубами, похожими на плотные зерна кукурузного початка. Мне это приятно. Потому что я - первая. Первая русская военная девушка, вошедшая с отрядом солдат-освободителей в село, которое три года было под немецкой оккупацией. Потом здесь будут и другие военные девушки, медсестры санрот и медсанбатов. Но первой была я. А кому в восемнадцать лет не хочется быть первой?!