Когда однажды в редакционной почте газеты «Юлдаш» Дюртюлинского района оказалось письмо младшей сестры поэта-земляка Зии Мансура, к тому же сотрудника довоенной районки, в память о котором в фойе редакции установлена мемориальная доска, радости нашей не было предела. Решение созрело моментально: надо выехать по указанному адресу в город Агидель, записать все, что она помнит о своем знаменитом брате, о жизни в их родном Зитембеке. Тем более, что и сама она, как сообщалось в письме, в девичестве некоторое время работала у нас, потом, выйдя замуж, уехала в Среднюю Азию и лишь недавно вернулась поближе к родным пенатам. Как же не повидать бывшую свою коллегу!

И вот наш «уазик» колесит в новом для нас направлении. Городок с ноготок, а красивенький, чистенький, застроен современными пяти- девятиэтажками. Встречаются преимущественно молодые лица, понятия не имеющие о названиях улиц, как будто живут в деревне, где все друг друга знают и им дела нет, что их улица в сельсоветских списках еще как-то обозначена. Лишь постовой милиционер, на удивление вежливый и корректный, помог нам сориентироваться в аккуратных кварталах жилого массива, и мы остановились у подъезда с табличкой «Здесь проживает ветеран Великой Отечественной войны Нафиса Мансуровна Зиянгирова». Нам как раз ее и нужно было.

Хозяйка квартиры, стоило нам только прикоснуться к кнопке звонка, тотчас распахнула дверь, нисколько не насторожилась, увидев незнакомых, и с приветливой улыбкой пригласила войти. Сразу же отметили про себя, что здесь живут люди, сохранившие такую трогательную деревенскую манеру общения, - открытые, доброжелательные, благочинные. А мы-то опасались, что нас некоторое время продержат у порога, потребуют верительных грамот...

Смекнув из наших слов, кто мы и откуда, она не стала дослушивать, зачем пожаловали, и, бросив: «А это потом, сперва попьем чаю. Негоже так сразу о делах», - шустро захлопотала, накрывая на стол. Помогает ей и дочь, преподаватель детской музыкальной школы.

Чаевничая, ведя, как водится, неторопливую беседу о погоде, о дороге - обо всем, только не о главном, украдкой взглядываем на хозяюшек, ищем сходства с портретом Зии Мансура, что за стеклом стенки, сплошь уставленной книгами. Сестрица, кажется, своего брата ничем не напоминает. Зато в ее дочери мансуровская порода уж точно угадывается. А когда прибежали из школы ее детишки, внуки Нафисы-ханум, так и почудилось, что в комнату заглянул юный Зия...

Наконец чайная церемония завершена и с позволения Нафисы Мансуровны мы включаем диктофон.

1

«Мы родились в большой семье, - рассказывает она, - где одно время насчитывалось четырнадцать душ. Я у родителей была восьмым ребенком, а Зия-абый - сейчас посчитаю… - шестым. Что сказать о родителях? Отец - звали его Мансурьян - всю жизнь без устали работал: пахал, плотничал, вообще был мастеровым человеком. К чему бы ни прикасались его руки, все выходило ладно. Изготовлял сани-дровяники, колеса для телег. По нашему двору протекала речка. Прокопав отвод, он устроил небольшой водоем, где отмачивал заготовки для своего ремесла. Когда в стране заговорили о кооперациях, различных товариществах и объединениях, мой отец со своим младшим братом Сабирьяном, таким же умельцем и затейником, как и сам, создали товарищество по возделыванию льна. Поле их находилось за рекой Базы. Возле озера, куда погружались пучки растений, отец поставил собственноручно сделанную льнотрепалку.

Потом на пустыре возле нашего дома они смастерили крупорушку на конном приводе, сколотили над ней что-то вроде навеса-сарая, где перерабатывали просо, овес, ячмень, гречиху и другие культуры в крупу. К ним везли зерно со всей округи. Советская власть выделила братьям молотилку. Наш огород, таким образом, превратился в своеобразный полевой стан, где до глубокой осени молотили свезенные отовсюду снопы.

Когда по указанию сверху стали крестьян объединять в создаваемые коллективные хозяйства, братья решили покориться судьбе и одними из первых подали заявление в колхоз. Но все равно над ними нависла опасность раскулачивания. Ведь по меркам тех лет они были зажиточными. Хотя какие уж мы богатеи? На ногах, как и у большинства односельчан,- лапти, на семью в двенадцать едоков - две коровы да две рабочие лошади. Спали еле умещаясь на сэке. Но нашелся-таки один люмпен-пролетарий, затесавшийся в активисты, который обвинил братьев в том, что те содержали батраков и что надо отнять у них молотилку и вообще раскулачить. И вправду - пришли, забрали молотилку, корову, лошадь. Устроив форменный обыск, выскребли все подчистую. Ладно, бог с ней, с молотилкой, власть ее дала для поощрения первых товариществ, она же ее и отняла. Но корову-кормилицу, лошадь зачем забирать, последние крохи съестного у детей отнимать? Хорошо еще мать схоронила ведро маслица у соседей в колодце.

И тогда отец усадил меня за стол, и я с его слов написала подробное письмо на имя прокурора с объяснениями, что те работники, используемые в сезоны молотьбы, являлись вовсе не батраками, а членами товарищества, что хлеб он для прокорма семьи добывает исключительно своим трудом... Удивительное дело, но письмо это возымело действие, отца с матерью не тронули.

Несколько слов скажу о нашей маме. Она была абсолютно неграмотная. Вместо подписи ставила какие-то закорючки. Прекрасно готовила всякие кушанья. Самые румяные да пышные караваи на селе - это, по общему признанию, были ее. Поэтому маму в колхозе использовали в качестве повара-кашевара, да и всякие уполномоченные из района столовались у нас. За это ей начислялись трудодни.

До глубокой старости родители трудились в колхозе, до самой кончины прожили в Зитембеке.

Хотя нас у отца с матерью было десять детей, - продолжает свое неторопливое повествование Нафиса-апа, - все мы жили дружно. Чтобы ссорились из-за чего-то, не помню. Старшие заботились о младших. Более того, когда старшие подрастали, то, отделившись от нашей большой семьи, забирали к себе и кого-то из младших, чтоб отцу с матерью было немного полегче. Так, Гафур-абый, женившись и отделившись от родительского очага, забрал в свою семью и Зию-абыя, а меня взял к себе Шакирьян-абый, отучившийся, как и старший брат, на бухгалтерских курсах и посланный работать в только что образованный Илишевский район.

Мы сызмальства привыкли трудиться, причем брались за работу без подсказки родителей. Воспитанием нашим они специально не занимались, но перед нашими глазами всегда стоял родительский пример трудолюбия, почитания старших, бережного отношения друг к другу - и этого было достаточно.

Как и многие в те времена, они были глубоко набожны, но при этом я не припомню, чтобы они так уж строго соблюдали религиозные каноны, по пять раз в день коленопреклоненно стояли на молитвенном коврике. Да и где найти время для регулярных намазов, когда в доме десять детей? «Главное, не надо грешить, тогда не придется вымаливать у Всевышнего прощения», - убежденно говаривала мама.

То, что мы все очень хотели учиться, это тоже, наверное, идет от наших родителей. Хотя им самим и не довелось получить даже начального образования, отец самоучкой постиг грамоту. Бывало, после трудов праведных он вечерами подсаживался к керосиновой лампе и с большим интересом считывал текст с листка отрывного календаря. Если попадалась газета или книжка, не пропускал и их. Это, кстати, хорошо передано в стихотворении моего брата про отца.

Когда моя сестра Мавлида засобиралась в школу, наш брат Заки-абый смастерил ей ящичек из фанеры для учебных принадлежностей, а я, шестилетка, тоже увязалась за ней. Но меня в первый класс не записали, сказали, чтоб пришла на следующий год. От обиды я весь день проревела, усевшись на подоконнике. И тогда отец уговорил учительницу, чтоб мне разрешили посещать уроки, как теперь говорят, вольнослушателем. Полгода я так и проходила. Бывало, если кто из учеников ошибался, она поднимала меня, и я старательно выдавала ей правильный ответ. «Вот видишь, - принималась она укорять незадачливого, - даже малолетка Нафиса знает урок, а ты...»

В нашей деревне была лишь начальная школа-четырехлетка, под которую отвели бывшую мечеть, спилив с нее на наших глазах минарет. После ее окончания многие из нас учились в Гремключе. Когда я пришла в пятый класс, Зия-абый учился в восьмом. Был активистом. Выпускал стенгазеты - сам разрисовывал их, сочинял заметки. У него явно был художнический дар, его с детства тянуло к сочинительству. Бывало, уединится где-нибудь или уйдет в себя даже будучи в обществе - и мы знали, что в это время в нем рождаются рифмованные строчки. Знали о том и наши родители и никакого недовольства по этому поводу не выказывали.

Затем, уже после окончания учебы в деревенских школах, мой брат отправляется в Уфу, поступает в учебное заведение, где, кажется, готовили культпросветработников. Там он учится вместе с известной певицей Фаридой Кудашевой. Об этом я узнала от нее самой, когда оказалась несколько лет тому назад вместе с ней в одном из санаториев...»

Из стихов Зии Мансура о дюртюлинском крае

РОДНЫЕ ДОРОГИ

Дороги эти полюбил я с детства,

Я бегал здесь чумазый и босой,

Но не могу доныне наглядеться,

Налюбоваться милой красотой.

Здесь каждая былинка дорога мне,

Куда ни глянешь - кровное родство,

Здесь в самом малом кустике и камне

Любовь и нежность сердца моего.

Вот надо мною жаворонок шалый

Запел, запел: гляди вокруг! Гляди!

Гляжу и вижу: солнца лучик алый

Огнем горит на крохотной груди.

И не могу я высказать словами

Все то, чем переполнена душа,

И я бегу лугами и полями,

Волнуясь, задыхаясь и спеша.

2

Все дальше и дальше тянется нить воспоминаний Нафисы-ханум. Вот уже мы вплотную подошли к предгрозовым сороковым годам: «Гафур-абый к тому времени с семьей перебрался в Дюртюли. Стал у них жить и вернувшийся из Уфы Зия-абый. Так как его привлекал литературный труд, он устроился в редакции районной газеты «Ярыш». Сначала его приняли корректором, потом перевели на должность литсотрудника, поручив ему и дикторство на радио. Газета тогда выходила на двух полосах, печаталась латинским шрифтом.

Еще до войны брат и меня уговорил переехать в Дюртюли. Устроил машинисткой в прокуратуру, а позднее, когда ушел в армию, пригласили работать в редакции и меня. Жили мы с ним в доме старшего брата Гафура. Когда Зия-абый припозднится - с работы или со свидания (дело-то молодое), - я ему дверь открывала, так что хозяева могли спать спокойно.

Редакция в те годы располагалась в здании на углу теперешних улиц Чеверева и Марии Якутовой, где сейчас построен универмаг. Редактировал газету Аминев-абый, ответсекретарем был Бадруш Мукамай, запомнившийся мне очень веселым, незлобивым острословом, таким же сухощавым, быстрым в движениях, как и мой брат, тоже увлекающимся стихосложением. Сидел он за дощатой перегородкой, отделявшей его от редактора, с которым они звонко переговаривались, пошучивая. На почве общих интересов Зия-абый особенно с ним сошелся, сдружился, хотя и спорили они подчас нещадно, но исключительно по делу, все «ради нескольких строчек в газете». Именно в те годы, работая в районке, брат впервые увидел опубликованными свои стихи и радовался этому, как мальчишка.

В декабре 1939-го его призывают в армию. Там его застает известие о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. С первых ее дней и до победного конца он на фронте. Демобилизовали его лишь весной сорок шестого.

Я, как вы знаете, тоже воевала, участвовала в Сталинградской битве. Домой, в Дюртюли, возвратилась раньше брата. Снова меня зачислили в штат редакции, работала литсотрудником, вела радиопередачи. Так что когда брат вернулся, место его уже было вроде как занято. Зия-абый по этому поводу не выразил никакого недовольства, хотя, последуй малейший намек, я сразу бы его уступила. Наверное, он пожалел меня, полагая, что женщине труднее найти приличную должность, пусть, мол, работает. К тому же не чужая ведь, а родная сестренка. Да и замуж успела выскочить, деньги ей ох как нужны...

Впрочем, я все же настояла, чтобы он взял у меня дикторство в местном радиовещании. Поработал он там немного и перевелся инспектором отдела культуры исполкома райсовета. Был и художником районного Дома культуры, даже некоторое время там директорствовал. Женился быстро, хотя и не женихался вроде бы долго. Женой его стала девушка из нашей деревни, моя одногодка Ракия.

Жили мы в Дюртюлях, поддерживая друг друга. Помню, сорок седьмой год выдался голодным. Люди пухли от недоедания. Еле-еле душа в теле ходил и брат. Бывало, увижу из окошка своей квартирки в полуподвальном этаже дома его медленно бредущую фигуру, постучу по стеклу и помашу: зайди, мол, - он так и засветится радостью. Напою его чаем с лепешкой. Он попьет, а к лепешке не притронется - домой несет, вместе с женой, говорит, съедим.

Однажды я сильно захворала. Зия-абый зашел меня проведать. Что, говорит, тебе нужно? А я, дуреха, возьми да ляпни: хочу, мол, белого хлеба. Он тотчас заспешил на рынок возле пристани, купил втридорога лепешку из белой муки размером с блюдечко и принес мне... Такой уж он у нас был заботливый, ради близких ничего не жалел.

Летом 1948 года Зия-абый подался в Илишевский район, работал там директором районного Дома культуры. Задавал тон в драмколлективе, возил его со спектаклями, где и сам играл, на различные смотры. В трудовой книжке брата, хранящейся в дюртюлинском музее, есть запись, датированная апрелем 1949 года, о награждении его Почетной грамотой и денежной премией в сумме 400 рублей по итогам республиканского смотра театральной и художественной самодеятельности с формулировкой: «за создание полноценного образа в пьесе...»

Из стихов Зии Мансура, написанных в Дюртюлях

БЕРЕЗА

Березка зовет: в прохладной тени,

Если устал, присядь, отдохни.

Машет ветвями березка,

Встречает весенние дни.

Взгляни,

Как травы в лугах горячи,

Как ярки солнечные лучи.

Взгляни.

И думаю нежно я,

Березка!

Милая ты моя!..

Сравнил бы я

С молодостью тебя,

Песню б тебе посвятил любя.

Но как же мне быть,

Ведь осенью ты

Сбросишь на землю

Свои листы...

Но нет. Я не прав.

Ведь кора ствола

Останется даже зимой бела.

3

О том, как Зия Мансур призывался в армию, Нафиса-ханум вспоминает:

«Вечером по обыкновению по пути из прокуратуры, где я работала, зашла в редакцию за братом. Вижу, его нет. На мой вопрос о нем сотрудницы отвечают: «Ты разве не знаешь? Его же в армию забирают. Вот и вызвали в военкомат». От неожиданности я сразу же в слезы. «Ну что ты, - принялись успокаивать меня женщины. - Он не прямо сейчас уезжает, а на следующий год». Дело происходило в первых числах декабря 1939 года. А я еще пуще прежнего слезами заливаюсь: «Так ведь этот год уже скоро».

И впрямь, 1940 год он встречал уже далеко от родных мест, в армейской казарме. А там и война грянула, в которой пришлось участвовать, кроме него, еще одному брату - Закию да и нам с сестрой Мавлидой. К троим из нас судьба смилостивилась, и мы остались живы, а вот Заки-абый так и пропал...»

Прибыв в армию с определенным багажом знаний, а также благодаря тому, что мог довольно сносно изъясняться по-русски, Зия Мансур не затерялся в общей солдатской массе. Его вскоре назначают командиром отделения. Как только началась война, направляют в Сретенское пехотное училище для прохождения курса подготовки младшего комсостава. На фронте лейтенант Мансуров был командиром взвода стрелкового полка. Менялись литеры войсковых соединений, а место нашего земляка оставалось по-прежнему на передней линии, в окопах первого эшелона. Жернова войны нещадно перемалывали пехотинцев, но он выжил, хотя и был тяжело ранен, находился на волосок от смерти.

О его фронтовом пути и о том, что за проявленные отвагу и мужество в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, документально свидетельствует справка из архива Минобороны, выданная по запросу Нафисы Мансуровны. К сожалению, сам Зия Мансур не оставил никаких воспоминаний о военных годах. Не любил говорить о войне даже в кругу своих братьев и сестер, так же, как и он, воевавших. «На мой вопрос, - говорит Нафиса-ханум: «За что тебе дали боевой орден?» - только и ответил: «За то, что вывел взвод из окружения». Лишь позднее признался: «Знаешь, сестренка, мы ведь чуть не угодили в плен к немцам. Нас спасло то, что, воспользовавшись темнотой, сумели выскользнуть из их «мешка».

В нашем музее хранится письмо младшей дочери поэта Эфиры, где она, в частности, тоже пишет: «К стыду своему, я ничего не знаю о его военных временах. Дело в том, что папа был из категории людей, которые не говорили о войне и тем более о своей роли в ней. Ясно одно, что было ему там несладко. И умер он рано, так как получил бронхиальную астму во время войны. Как я помню, они выходили из окружения и сутки сидели в холодной воде...»

Поэт-воин в редкие минуты затишья брался за карандаш, наскоро переносил на бумагу роившиеся в голове стихотворные строки. В его творческом наследии весомый кусок - это стихи, пропахшие порохом, опаленные войной. Вчитываясь в них, представляешь фронтовой путь автора.

«...Земляк Тукая, я пролил кровь за чудесный край Кобзаря...», - пишет он, продвигаясь с боями по Украине. «Я из Польши увидел Уральский хребет», - читаем в стихотворении «Мята», пронизанном неизбывной тоской о крае своего детства. Если и дальше следовать его поэтической подсказке, то можно предположить, что лейтенант Мансуров освобождал Вену, Чехословакию, сражался на подступах к Берлину.

О раздумьях Зии Мансура в военную пору дают представления газеты тех времен. Несколько таких экземпляров имеется в фондах нашего музея.

Из военной лирики поэта-земляка

ПЕСНЯ НЕНАВИСТИ

Сожженное село. Печные трубы

Поют печально песенку свою.

Февральский ветер рыскает - ему бы

Хотелось тоже отыскать семью.

И он летит и смотрит: что такое?

Вдали синеет статуя из льда.

Она застыла с поднятой рукою,

Сосульками свисает борода.

Здесь заморожен пленный... Причитая,

Простился ветер с мертвым земляком...

А мы идем. И ненависть глухая

Лежит на сердце как свинцовый ком.

ПОДАРОК

Госпиталь на тихом полустанке,

Надо мной маячит потолок,

Позади окопы, взрывы, танки,

Гарь и копоть фронтовых дорог.

Здесь покой. Читай весь день газету,

Забивай с товарищем «козла»...

Вдруг в палату, словно лучик света,

Еле слышно девушка вошла.

Кто такая? Вижу здесь впервые.

А она несет букет цветов:

- Вот держите. Это полевые,-

И назад к дверям, без лишних слов.

Я лежу, растерянный, в кровати.

Рядом ваза. В ней цветы стоят.

И плывет над нами по палате

Нежный и прозрачный аромат.

Я ушел на фронт. Бывал повсюду.

Много с той поры умчалось лет...

Буду умирать - и помнить буду

Этот скромный полевой букет.

4

«Зия-абый, - продолжает свои воспоминания Нафиса-ханум, - по возвращении с фронта несколько раз ездил в Уфу с тетрадями своих стихов. Но пробить их в издательство так и не смог. И это его очень угнетало. Конечно, его охотно печатала районная газета «Ярыш», но этого ему было мало. Ведь каждый, кто занимается литературным творчеством, мечтает быть изданным, увидеть свои сочинения книжкой. К тому же он всерьез подумывал о том, чтобы учиться дальше, нагонять упущенное за годы пребывания на фронте. Выбрал для этого Казанский университет. Тем более, что и до этого брат имел контакты с некоторыми литераторами соседней республики, которые отнеслись к его стихам более благосклонно. Окрыленный этим, в 1949 году брат перебирается в Казань, поступает на историко-филологический факультет университета, одновременно активно сотрудничает с различными республиканскими изданиями. Уже в годы студенчества выходит в свет его первая книжка стихов, названная «Язгы ташкыннар» («Весеннее половодье»). А потом последовали другие поэтические сборники: в 1951 году - «Омтылу» («Стремление»), через год - «Казан жыры» («Песня Казани»), в 1954 году - «Весенний дождь»...

Окончить университет ему так и не удалось: помешала болезнь, полученная еще на фронте. Немного поправившись, устраивается редактором отдела литературных передач республиканского радиокомитета, затем работает в штате редакции сатирического журнала «Чаян». Вскоре его принимают в Союз писателей СССР. Так писательский труд в конце концов превратился в его профессию.

Здоровье, изрядно подточенное войной, с годами все чаще его подводило. Видимо догадываясь, что судьбой отпущено ему немного, он продолжал упорно, до изнеможения работать. Но когда бы ни приезжала, всегда заставала его за работой над чьей-либо рукописью или же с новой книжкой какого-нибудь автора...»

О последних встречах с братом Нафиса-ханум вспоминает:

«Мы с семьей жили тогда в Узбекистане и непременно старались в свой отпуск побывать на родине, навестить всех родственников. И вот приехала я в один год с детьми к брату в Казань. Он очень обрадовался, отложил все дела, повел нас по достопримечательным местам города, интересно рассказывал об истории построек, легендах, связанных с ними, хотя чувствовалось, что ему нелегко говорить, дышит с трудом.

В тот приезд я нежданно-негаданно заболела. Случилось это как раз в воскресенье, когда ни одна поликлиника не работала. Тогда брат - сам весь хворый - повез меня на дом к какому-то профессору медицины.

Отчетливо помню встречу, оказавшуюся последней. Прибыли мы в Казань, а брату как раз в санаторий надо было ехать. До того он огорчился этому, что заявил: никуда, мол, не поедет. Еле уговорили его, пообещав, что завтра же навестим его там. На другой день мы, купив билет на электричку туда и обратно, отправились к нему. Все то время, пока пробыли у него, он был необычайно оживлен, подробно расспрашивал о каждом из родственников, угостил детей первой клубникой, купив ее у частников. А сам съел ли хоть одну ягодку, и не помню.

Когда пришла пора прощаться, он долго стоял на платформе и махал нам вслед. Вскоре его не стало. Скончался он в больнице, не дожив даже до своего сорокадевятилетия. А потом умерла его верная спутница жизни Ракия. Смерть унесла и их старшую дочь Венеру. На квартире брата сейчас живет семья младшей дочери Эфиры.

А из его прямых родственников только мы с сестренкой Фагимой и остались. Живем в городе Агидель. Мне уже под восемьдесят, да и ей тоже немало годков.

Спасибо вам, что приехали к нам, что помните о брате. А то мы уж думали: вот уйдем в мир иной, найдется ли живая душа, кто вспомнит, что был такой поэт Зия Мансур...»

Нет, Нафиса Мансуровна, напрасны ваши сомнения: его помнят и чтят в нашем крае. О нем собран богатый материал в краеведческих уголках ряда дюртюлинских школ, в музее города. Имя его увековечено в названиях улиц в Зитембеке и в Дюртюлях. Творчеству поэта-земляка посвящен специальный стенд в центральной районной библиотеке, за которым, кстати, следит его внучатая племянница Ирина Мансурова, работающая там. Наконец, не забываем его и мы, журналисты газеты «Юлдаш», являющейся правопреемницей «Ярыша», где Зия Мансур работал в довоенную пору. Живет он и в сердцах тех, кто соприкоснулся с его стихами, весь пафос которых поэт выразил в строчках: «Я хочу, чтобы каждый жил на земле, как и следует - по-людски...»

5

Готовясь к этой публикации, я перерыл, проштудировал все, что имелось в фондах районной библиотеки, городского музея о жизни и творчестве Зии Мансура.

Стихи его, на первый взгляд, кажутся незатейливыми, слепленными без особых «архитектурных» изяществ. В какой-то мере они напоминают стиль Маяковского с его нарочито сбивчивым стихотворным строем, грубоватостью рифм, подчеркнутой направленностью на то, чтобы быть взятым в арсенал агитпропа. То наш земляк воспевает труд дворника (Пусть «кто-то криво усмехнулся: сросся-де с метлой», но пролетарий городских дворов глубокомысленно изрекает: «...я людям не желаю зла. Я для них и подметаю, и дорогу расчищаю, всем дорогу прибираю, чтоб светлей была»), то ставит себя в рать непримиримых борцов против «зеленого змия». Малейшее облегчение крестьянского быта - появление в доме сепаратора, воды из уличных колонок, «железного коня» на полях - приводит поэта в искренний восторг. Лишь позднее он иронизирует над собой по поводу того, что «...краски розовой подчас мы клали слишком много».

Давно подмечено, что творчество любого поэта во многом автобиографично, лирический герой тождествен самому автору. Так и в сборниках Зии Мансура мы находим стихи, пронизанные любованием милой сердцу родной сторонкой, посвященные отцу, супруге, сестрам и, конечно же, дочерям. А в стихотворении «Мята» встречаем и дорогой всем нам топоним «Дюртюли». Есть у него и стихи, где он со скупой мужской нежностью говорит о своем редакционном сослуживце, начинающем поэте Бадруше Мукамае, но которому, в отличие от него, не довелось остаться в живых.

Зия Мансур, как мы знаем, всю войну провел на передовой. Жуткие фронтовые будни и потрясения не могли не оставить следа в его поэтическом творчестве. Даже в первых стихах той поры, написанных в традиционно-патетической манере, он остается верен суровой правде.

Большой пласт в его поэтическом наследии составляют стихи шуточные, сатирические, с явной саркастической интонацией. Таковы, к примеру, «Самокритика», «Ворота», «Тансык», «Милый мой», «Бюрократы» и многие другие. Есть у него и басни: «Слон-редактор», не дающий ходу молодым авторам; «Вол», которого подбадривали, когда был в силе и тянул, и стали третировать, когда ослаб; «Индюк» - о напыщенном рецензенте…

В саркастическом стихотворении «Фасхи» автор дает такие иронические советы халтурщику от пера: «Стой за себя повсюду горой. Громче ори и больше шуми...» Согласитесь, эти его «советы» небезуспешно применяются и по сей день.

В четверостишье, посвященном одному из талантливых прозаиков татарской литературы, Зия Мансур открывается перед нами как мастер дружеских шаржей. Удаются ему и едкие эпиграммы. В моем переводе на русский одна из них выглядит так: «Живем мы дружненько с тобой - не разольешь водой. Но если ты окажешься в раю, место мне пусть отведут в аду...» А вот как остроумно заканчивает он небольшое стихотворение «О свинье и свинине»: «Не опасайтесь вы свинины, поданной на стол на именины. Пусть и ферма будет у свиней, лишь бы хряк не заправлял на ней».

Зия Мансур получил широкую известность и как автор произведений для детей. Особенно полюбились маленьким читателям его стихотворные сказки.

Поэтический мир Зии Мансура хотя и лишен внешней броскости и эффектности, тем не менее многоцветен и ярок. Самое ценное в нем - это сгусток мысли, глубокая образность, предельная, подчас обжигающая правдивость. Так, слово, по концепции автора, сродни бомбе. А какой от бомбы может быть покой? И поэт восклицает: «Бомбы, бомбы тревогу сеют то здесь, то там... Но я - человек. Слово даю - цветам!» Верный своему поэтическому кредо, он и знаменитую улыбку Гагарина сравнивает с сияющей яркостью голубых цветов.

До обидного мало прожил поэт на этом свете. Причем он сам понимал близость конца, поэтому так торопился сделать как можно больше. За неполные семнадцать лет заключительного казанского периода его жизни он успел выпустить свыше десятка сборников стихов. Посчастливилось ему увидеть и первую книжечку «В эти минуты», изданную в Москве на русском языке. Одновременно он усердно работает над переводами русских поэтов на родной язык, рецензирует поэтическую почту периодических изданий, книги молодых авторов, готовит статьи в связи с юбилеями видных деятелей татарской литературы.

В одном из последних стихотворений, озаглавленном «Постовой», он так излагает свою поэтическую программу-максимум:

Когда бы постовым я в мире стал

Земли, небес, морей и грозных скал,

Преградой стал бы горю и страданью...

И только счастье, радость, ликованье

К народам бы свободно пропускал.

Таким нам и запомнился Зия Мансур - поэт высокого гражданского звучания, нежный лирик и пламенный борец за все человеческое в человеке.