Неба не было. Плыли сплошные тучи. Они кучились над горой, порой горбились и слезились. Слезы неба за последнюю неделю изрядно надоели. А нынче стало маленько разведриваться. Голубоглазый день кое-где разорвал по швам облачную сумрачность, и в образовавшихся прорехах заголубело, заулыбалось. Проклятущее небо наконец раскрылось, утро пообещало светлую погоду. Оно так и случилось. Ася выползла из балагана, крытого травой, поправила грязную, всю в соломинах и трухе юбку, тоже улыбнулась. На сердце у нее стало покойнее. Изнурительный дождь измотал нервы, чуть ли не на неделю удлинив сенокосную пору. А вот все-таки прояснилось, просветлело. Пора сызнова за косы браться.

- Хорошо-то как! - тихо пошевелила губами. Большие глаза ее округлились, заулыбались вместе с небом. Черные брови раскрылились. Она босыми ногами ступила в мокрую траву, запрокинула загорелые руки за голову, и сама-то вся залучилась несусветной, прорвавшейся, как родник из-под земли, теплой радостью.

Муж у Аси малость приболел, остался в ауле. Потому сено косила она в одиночку, в распадке между гор, где были сенокосные угодья, вдоль холодного картавящего ручья, стояло несколько шалашей-балаганов. Подле некоторых уже дымились костры. Люди, уставшие от безделья, были несказанно рады солнышку, ясной погоде и вообще всему, что есть и было от веку окрест: зеленому урману, коричневым горам с каменистыми залысинами, широкому раздолью в щетине выкошенных трав.

Вслед за Асей выскользнул из балагана ее сынишка - пацаненок лет семи, не более. Его черные вишенки глаз тоже сияли радостью. От улыбки ямочка на щеке точь-в-точь как на яблочке.

- Мама, мама! - ликующе закричал он. - Как везде хорошо и дождя нет! Солнышко показалось...

- Ты мое солнышко! - засмеялась она, подхватила его, легко и проворно приподняла, прижала к груди и зашагала вниз по склону, к ручью. Опустив малыша на голыши, она в прокопченное ведерко набрала воды. Потом ополоснула лицо. Ледяные струи обожгли руки. Заставила умыться сына, тот пыжился, не хотел - больно уж холоден горный ручей. Возвратившись по косогору к балагану, запалила костер, поставила на огонь воду для чая.

Муж ее, Алеша (это для нее - Алеша, для других он - Алексей Дмитриевич) учительствовал в школе.

Ей было восемнадцать всего, когда Алексей посватался. Ася первой красавицей слыла в округе. Плясунья, работящая, задириста, палец в рот не клади - откусит. И в школе училась хорошо, и родителям по хозяйству всегда безотказная подмога. Одним словом, девица хоть куда.

- Ужель и вправду за него замуж пойдешь? - прослышав о сватовстве, недоумевали подруги. - Да он же тебе в подметки не годится. От него ни молока ни шерсти... И старше тебя, к тому же, лет на десять, - отговаривали сверстницы.

- Вдобавок русский, - разубеждали кто постарше.

У Аси семья в дому - что подсолнух: братишками да сестренками, как семечками, набита изба. После десятого класса хотелось ей уехать в Уфу учиться, да не по карману родителям оказалось. Подумали-погадали они и посоветовали дочери замуж выходить.

- Хоть и русский, ну и аллах с ним: сейчас все перемешано. А у него как-никак твердая зарплата и дом казенный, и дрова школа выделяет, - рассуждал отец. - И нам с матерью все полегче будет - ты рядом, а не где-то в городе подолом асфальт метешь. Дочь - хоть и отрезанный ломоть, да все же своя…

Так она и осталась в ауле. Когда беден, дальше положенного не улетишь. Близок локоток, да не укусишь. Замуж вышла. Сынишка родился. Муж, с виду черствый и строгий, оказался добрым и заботливым на удивление. Ася до сих пор помнит, как он, молодой, красивый, насмешливый до едкости к тем, кто поперек дороги встал, впервые вошел в их класс. Ее, надо признать, он приметил сразу. На учителя глядела она не так, как все, глаза лучились, искрились, и коль могли бы говорить, то непременно бы высказали ему о тех чувствах, что жаркими угольками обжигали юную душу.

Когда Ася окончила школу, Алексей, преднамеренно встретившись с ней, заговорил о любви, заметил, как она просияла. В глубине души Ася обрадовалась, девичий испуг обжег сердце, но выдавать себя не стала. Всего-то и успела сказать в ответ:

- Не рано ли, Алексей Дмитриевич? Ведь я еще молодая совсем, мне бы учиться надо...

- Я жить не смогу без тебя, Ася, - нежно обнял ее за плечи. - Если ты уедешь в город, боюсь - забудешь там обо мне. Других парней встретишь, а среди них обязательно отыщется тот, кого полюбишь.

- Нет, нет, - заперечила, зашептала она. - Я сильно полюбила вас... Правда... И уже не смогу без вас...

И вот сейчас, после изнурительных дождей, сидя у разожженного костерка с малолетним сынишкой, уткнувшимся личиком в ее округлые колени, она вспомнила те далекие мгновения, и ей стало необычно приятно от чего-то теплого, сладостного.

То было их первое лето любви.

Для обычной сельской девчонки жизнь у нее складывалась по-своему удачливо. В хозяйстве молодые обзавелись кое-какой живностью. Куры, овечки, два улья пчел - с этим управляться вовсе не трудно. Более всего хлопот с коровой. Но без молока в деревне, тем более когда появился сынишка, жить несподручно. Правда, и мороки с кормами для скотины невпроворот. Новые времена после упразднения советской власти принесли, особенно сельской интеллигенции, еще большие хлопоты. Совсем запаршивевший, пришедший к упадку колхоз даже учителям стал запрещать заготовку сена. Сначала отработай колхозу, потом можешь кое-чего сделать для себя. К тому же рядом с деревней сенокосных угодий нет, даже приличных выгонов для пастьбы трудно сыскать. Потому и кочевали деревенские бедолаги, не порастерявшие личный скот, километров за двадцать, а то и подалее в горы, где по случайным полянкам, по косогорью или в сырых мочежинных распадках косами выскребали сочную траву.

Деревенские косари табор разбили в распадке у холодного ключа. Балаганы поставили: кому где ближе к своим угодьям, чтоб на дорогу меньше времени уходило. Ближе к лесу, где у подножья крутой скалистой горы торчали слоновьими бивнями мощные гольцы, разместились два дружка-приятеля Касим и Шариф - взбалмошный сынок бывшего председателя колхоза. В свое время этот самый Шариф даже ухлестывал за Асей. Целовать все лез, облапить пытался, да девка сумела дать ему от ворот поворот. К тому же совсем еще малолеткой была - в девятом классе училась. Потом Шариф в Уфу уехал, в сельхозинститут умудрился поступить, хотя и в школе-то еле тянул, учился хуже некуда. Сказывали, карман папаши помог. Да вот в студентах долго ходить не пришлось. Быстро он выказал свое лицо, вернее - голову, в которой один ветер гулял. Не одолел и второго курса - выгнали. Отслужил в армии, после где-то в Стерлитамаке на строительстве мыкался, но и там не прижился. Руки у него не тем концом вставлены - кирпич держать не научились, а может не хотели. Зато рюмкой орудовать ловко приноровился. Помотался туда-сюда и вернулся в родную деревню под отцовское крыло. Работать с тех пор нигде не работал, шалопайничал, гулял да пьянствовал. Где только деньги брал - не известно. Но тут, правда, и время подоспело сподручное для таких, как он: перестройкой время назвали, а перестраивать-то нечего, ибо ничего не построили. Сгоняет он на отцовской машине в город, добудет там несколько ящиков водки или бормотухи какой, перекупит по дешевке дрянных сигарет - и все это втридорога, возвратясь, сбудет среди деревенского люда, у которого вечная нехватка выпивки и курева. По осени, ближе к первому снегу, плутал по соседним деревням, скупал скот живьем на мясо, особенно у вдовых баб, коим не управиться в две руки, увозил мясо в город и там тоже перепродавал. Потому и деньжата, порой большие, не переводились у Шарифа. Да не в коня корм: что приторговывал, то и пускал на ветер, пропивал то с какой-нибудь подвернувшейся залетной разведенкой, то с дружками, охочими до выпивки на дармовщину. Вот и нынче захватил он с собой на сенокос такого же, как сам, но больно уж неудачливого молодого мужика Касимку. Он и сено косил, и подгребал, и все делал, на что ни укажет ему Шариф. Одним словом - кашкарь. За работу по уговору председательский сынок выставлял Касиму каждый вечер бутылку водки. Они косили и в дождь, свалили поляну вблизи своего шалаша, одолели другую вдоль ключа и уже давно бы управились с сенокосом, да скошенная трава не просохла: дождь мешал. Теперь надо было переждать, когда она подсохнет в рядах, чтоб сгребать затем в копны.

Знать бы Асе, что в один из вечеров поспорили два подвыпивших дружка-приятеля на ее счет. Поспорили, ни много ни мало, на бутылку водки, что Шариф урвет куш и возьмет ее голенькую да сдобную. Хмыкал блудливо Касиму на ухо, мол, ни одна баба не выдержит, коль ее, курву, приласкать немножечко да пощупать. Не знала, не ведала об этом споре, не то бы по-другому повела себя, когда Шариф начал ластиться вокруг нее. Дождь, к счастью, помешал не только сенокосу, но и задуманному коварству двух молодых мужиков, изнывающих от безделья.

Как только объявилось солнышко в чистом небе, скошенные травы в рядах стали быстро подсыхать. Ася еще продолжала косить, а Шариф с подручным Касимкой уже успели сгрести ряды в валушки и кое-где поставить первые копны. Ближе к полудню, где-то на второй-третий день как устоялась погода, на делянку к Асе заявился Шариф. Был он не по обычности трезв и вроде бы заискивающе мягок, наигранно добр. Ася, завидя его, остановилась, перестала махать косой, ладонью поправила выбившиеся из-под косынки мокрые пряди волос. «С чего бы это он такой весь из себя, услужливый?» - подумалось ей.

- Бог помощь, - поздоровался по обычаю дедов Шариф.

- Спасибо на добром слове, - добродушно ответила ему. - Не помочь ли решил по-соседски? - засомневалась она и добавила: - Уж больно что-то не похоже на тебя... рахим итеп*…

----------------

* Рахим итеп (башк.) - будьте любезны.

- Да что ты, соседушка, маковка моя дрожайшая, все прежней меркой меришь меня. Годы вон камни в песок перемалывают, не то что нас, людей... Что было - то сплыло, - говорил Шариф, а сам исподволь озирался по сторонам, силился отворотить похотливый взгляд от ее обнаженных загорелых колен.

Вдали за перелесками, за безводным овражком косили траву другие сельчане. Рядышком под разлапистой елочкой, в ее густой тени, спал сынишка Аси, мирно посапывая носиком. Обрадованные хорошей погодой всюду заливисто звенели перепелки, трещали неугомонные кузнечики. Низко-низко над поляной парил хитрый кобчик, высматривая себе в травостое неосторожную добычу.

- Можно бы и помочь, соседушка, - изобразил улыбку Шариф, сам достал сигаретку из какой-то яркой американской пачки, закурил и присел поблизости на траву. - Отдохнула бы малость, - обратился к ней. - Посидим рядком, поговорим ладком... Оно, может, и срядимся, глядишь, поможем с сенокосом. У меня вон Касимка шибко ретив в работе, момент уложит тебе всю поляну...

Он не торопясь докурил сигарету, приподнялся с травы, ближе подошел к ней, заулыбался, потянул руки.

- Ну ты, поосторожней на поворотах, - прикрикнула она. - Не то косой шаркну!

Шариф знал, был уверен, что косу в ход она не пустит, нервишек не хватит. Подошел к ней вплотную, одной рукой схватил окосево, другой обнял ее за талию. Ася отбросила косу и резво, дикой козочкой прыгнула к спящему сыну. Разбудила, подняла его на руки. Мальчонка, ничего не понимая со сна, заплакал. Шариф покрутился рядом какое-то время и, видя, что соседка вовсе не намерена продолжать с ним разговоры, снова закурил, хитро прищурился щелочками глаз, слукавил:

- Ну ладно, не серчай, я же с тобой по-хорошему хочу, давнее вспомнилось, а ты сразу в ругань. Нехорошо это, нехорошо.

Он зашагал по скошенной поляне к ручью. Подойдя к приречному кустарнику, обернулся, примирительно махнул ей рукой:

- Вечером приду к тебе в балаган, поговорим о подмоге, может и сговоримся. Касимка за пару бутылок водки в доску расшибется, мигом управится.

Легче от этих слов Асе не стало. Она-то знала повадки деревенского увальня, слухи о его «подвигах» доходили и до нее. На душе стало тревожней. Продолжала укладывать ряд за рядом, порой оглядывалась по сторонам, пугаясь, как бы вновь не нагрянул на покос Шариф. Еще засветло вернувшись с сынишкой к своему балагану, она немного успокоилась. Разожгла костер, вскипятила чаю, крепко заварив матрешкой и ягодником. Поужинали чем бог послал. Как только стемнело, забились с сынишкой в шалаш.

Ночь вызвездила небо, из-за гор взошла неестественно большая багрово-красная луна. По всем приметам ветреная погода устанавливалась надолго. Сынишка давно уже посапывал, а ей не спалось; она тревожилась, и страх переполнял все ее мысли: вдруг да Шариф-зараза объявится. От него всякой пакости ожидать можно. Прислушивалась к любому шороху ночи, но вокруг было тихо и покойно. Только под утро уснула, да и сон-то был нервозным, смятенным и урывочным.

На другой день на покос к Асе Шариф пожаловал не один, а с дружком своим. Оба в подпитии. Шариф вытащил из авоськи свернутую кульком газету, развернул ее, там заиграли многоцветьем красивые обертки всяких печений и конфет.

- Тебе принес, - протянул он плитку шоколада. - И пацану дай, пусть побалуется вкусненьким, заморскими сластями. Да ты бери, ешь быстрей, а то в тепле шоколад тает.

Мальчонка, играющий под елочкой, двумя руками ухватил плитку шоколада и тут же принялся с причмокиванием жевать коричневую сладость. Ася тоже не отказалась, развернула серебристую обертку, стала есть уже чуточку размягченную жарой шоколадку.

Шариф подошел к ней и примирительно сказал:

- Асьма (так порою называли ее на башкирский лад), ты уж не ругай меня, грешного. Погорячился я, с кем не бывает...

- Со мной не должно быть, - оборвала она и устремила на него укоризненный взгляд. - У меня муж, сын, и нечего тебе, Шариф-агай, лезть не в свой огород.

- Ладно, не серчай, с кем не бывает, - махнул он рукой, и подались они с дружком вдоль скошенного поля на свою делянку.

Ася окончательно успокоилась, поверив в искренность слов сынка бывшего председателя колхоза.

День выдался по-летнему благостный. Лучшего для сенокосной поры ждать не надо. Палило солнце, горячие волны бархатного ветерка сквозили через каждую травинку. Быстро подсушило траву, что была повалена в пузатые ряды. Обычно после полудня косить было невмоготу тяжко. Косари в это время, пока не схлынет жара, отдыхали. Ася с сынком тоже ушли с покоса. Наскоро перекусив, забились в тенек балагана и заснули тут же, сморенные работой и жарой.

Проснулась она неожиданно. Кто-то грубо крался рукой под кофточку, тиская ее набухшие груди. В сутемени не сразу разобралась что к чему. Рядом должен был лежать Дениска, а его нет. Поискала глазами - не увидела. Над ее лицом клонилась голова Шарифа, он щерил желтые крупные зубы, шумно дышал в уши. Ася уперлась руками в его широкую волосатую грудь, поджала коленки, пытаясь свалить с себя грузное тело мужчины.

- Ты ошалел, что ли! - первое что сказала, проснувшись. - Где Денис? Куда делся?

Шариф продолжал шарить ладонями под кофточкой, сузил глаза, по-недоброму засмеялся:

- Дениска к нам в балаган ушлепал с Касимом, ему конфетку посулили. Не бойся, там они...

Чувствуя беспомощность перед этим бугаем, стала отбиваться словами:

- Вот киляк! Вот балбес! Лезешь, как бык на корову, а того не поймешь, что противен мне позарез. К тому же, силой меня не взять... Уйди, кричать буду!

- Здесь кричи-не кричи, никто не услышит, - разгоряченный ее сопротивлением он зверел, косил на нее покрасневшие от частых выпивок узкие глаза, хватал за руки, заламывал их за спину.

- Асьма, Асьма! - хрипел он над ухом. - Ну чего ты ломаешься?

Догадываясь, что не сможет скинуть его с себя, она притворно обмякла, высвободила одну руку из его лапищи, вроде бы обессиленно уронила ее ему на плечо.

- Ну вот, давно бы так, - зашипел он. - Вижу ведь, что хочешь, да кочевряжишься к чему-то.

- Шариф, Шариф, - горячо запричитала Ася. - Я согласна, но ведь здесь в любой момент люди могут объявиться. И грязь везде, кругом пыль от сена. А коль люди заметят, так мужик прибьет меня.

Он отпустил и вторую ее руку. В этот момент она увертливой змейкой-медянкой выскользнула из-под грузных его оголенных ляжек. Пугливой куропаткой забилась в угол балагана.

- Чё ты сбегла? - требовательно прикрикнул он. - Иди ко мне, раз согласна... Иди, иди не боись... Хорошо будет. Вот же ты какая вся красивая из себя... У любого мужика коленки дрожат, как завидит тебя.

- Ну ладно, ладно, я согласна, - блестела она глазами из темноты балагана. - Говорю же, что согласна, только не сейчас и не здесь.

- Когда же? Где? - торопил он ответ.

- Давай перед вечером встретимся в распадке у трех берез, где родник берет начало.

Ася по-всякому отговаривалась, лишь бы оттянуть время, а в памяти смутно прорезалась та злосчастная ночь, когда она по случайности стала свидетельницей темных делишек Шарифа. Было это года три тому назад, если не больше. В соседнем русском селе обворовал он магазин. Уволок что на себе упереть возможно. С пол-ящика водки прихватил по карманам, за пазуху конфет набил. Главное - уволок огромный красивый ковер. Сказывали потом - ковер чисто шерстяной, персидский, ручной работы. Очень дорогой. Водку выдул, порожнюю посуду в райцентре в ларек сдал, конфеты с пряниками сжевал. А вот с ковром заковыка случилась, что до сих пор в печенке сидит у Шарифа. Увез он его в райцентр знакомому одному мужику и выменял у него на самогон. Долго ли коротко, а ковер тот заприметил кто-то у горемычного покупателя. Донесли в милицию. Забрали мужика и впаяли ему три года тюрьмы. Как ни отбивался тот на суде, доказывая, что купил ковер у Шарифа, но так и не доказал: свидетелей-то никаких и следов особых не оставлено было. Но Шарифа той ночью, когда он из магазина с поклажей крался, повстречала Ася. Узнал ее, хотя и был в изрядном подпитии. И все думал после, а вдруг да выдаст, донесет кому следует. Правда, единственная свидетельница: в конце концов и наотрез отказаться можно. Время шло, она не выдала. «А может, не узнала, не разглядела в темноте?» - надеялся позднее он.

Вот и сейчас, заламывая ей руки за спину, все думал о том же. Сам помалкивал. Когда услышал из ее уст «я согласна», примирительно сказал:

- Ладно, так уж быть... Только смотри мне, попробуй обмануть! Рада не будешь. Силой возьму и на всю деревню ославлю. Скажу, сама на шею вешалась.

Оттянув время, Ася почувствовала в себе некоторую уверенность, пригрозила ему:

- А ты, Шариф, больно-то губы не раскатывай, не зарывайся, не то у меня найдется, что сказать людям.

- Это о чем ты? - испуганно перебил он.

- А все о том же... Думаешь, той ночью три года назад, когда лавку карапчил, я не узнала тебя? Узнала...

Шариф вздрогнул, зло и гневно блеснул глазами.

- Ты знала, значит?

- А ты как думал... знала...

- Чего же тогда молчала, зараза?

- Боялась, чего доброго - прибьешь ненароком.

- Тогда мы квиты, - успокаиваясь, съязвил он. - Это укрывательством называется, ни более ни менее... Теперь мы с тобой одной ниточкой связаны. Так и быть, до вечера подожду, - согласно добавил он и весь разговор перевел на избитую шутку: - Вспомнил, как было... Захожу это я в магазин, гляжу, пачка сигарет валяется. Думаю, в чего бы ее завернуть? Тут ковер под рукой оказался. Завернул в него пачку сигарет и домой унес. Всего делов-то, - пробалагурил он и грузно вылез из балагана.

В минуты бед и тревог, в мгновения опасности мысль человеческая работает с быстротой молнии. Как и откуда вспыхнула в голове искра догадки - она и сама не может понять. Но твердо уловила одну нить: там в распадке у трех берез с неделю назад, собирая переспелую малину, наткнулась она на медвежью яму. Это была не берлога, а специальное охотничье сооружение для ловли зверя. В этих краях полным-полно всяческих легенд про охоту на медведей. В прежние времена, говорят, башкиры один на один ходили на него с простой рогатиной - это такие вилы деревянные, которыми запарывали зверя насмерть. Нынешние немногие охотники до сих пор пользуют еще один способ охоты на медведя: роют глубокие потайные ямы. Маскируют их поверху длинными жердями, накидав на них разных веток и трав. Иногда приманку оставляли: подбитую ворону или болезного павшего ягненка из колхозной отары. Медведь, хотя и умный зверь, но обманутый умелой маскировкой, заберется на эти жерди и попадет в уготовленную ловушку. Из ямы уже не выбраться - глубокая. А вскорости и охотники подоспеют. Считай, голыми руками зверя берут, даже шкуры дробью не подпортят.

Дерзкая мысль молнией вспыхнула в голове: Шарифа надо так проучить, чтоб до конца дней запомнил. И как только он скрылся за бугром, она побежала туда, к тем трем березам, где в распадке, собирая малину, наткнулась на медвежью яму. Люди, какие были на сенокосе, пережидали жару в балаганах. Времени до вечера было еще много. Вдоль ключа низинкой, не замеченная никем, пробралась она к яме. Заметила, что на жердях старые ветки подсохли, листва пожухла. Она быстро сбегала к молодому березняку-подлеску, что малахитово зеленел вблизи, наломала веток, настелила их поверх старых над ямой. И, довольная своей необычной хитростью, заулыбалась сама себе. «Отыграюсь, наконец-то, на этом ублюдке. Знать будет, как по чужим юбкам шастать. На всю жизнь запомнит».

Хотя и сынишке уже седьмой годик, нынешней осенью пора будет в школу определять, хотя и в мужицкую работу впряглась прежде времени, однако душа ее по-девичьи молода и не растрачена. Кроме своего мужа никого не любила, не знала да и знать не желала. Была она счастлива этой тихой любовью, и казалось ей, что лучшего в жизни и желать невозможно. К концу послеобеденного отдыха она вернулась из распадка в табор. Косари еще дремали, а более расторопные, по всему видно, уже ушли на покос к дальним полянам. Около табора тихо и покойно. Лишь кое-где дымились синие струйки затухающих костров. Не замеченная никем, юркнула под сень шалаша. Отдышалась, успокоилась. Но каждым нервом чуяла, что самая опасная игра еще впереди. Она удивлялась сама себе, откуда могла явиться в ней такая неистребимая потребность мстить. Еще ничего не произошло, еще совершенно свободна в своем выборе: можно было бы сбегать сейчас к соседнему балагану, выпросить колхозную лошадь и уехать в деревню - скрыться от бесстыжих глаз Шарифа. Можно бы просто оттянуть всю эту волокиту с бабником до приезда на покос мужа. Он должен был вот-вот подъехать после выздоровления. Но нет ведь, жгучая обида и черная злость карябали ее душу. Злость за то, что какой-то пьяница, успевший нажиться на гребне первой волны спекуляций и разгула цен, волен дозволить себе все: облапать, нахамить, изнасиловать. Нет, нет, такой безнаказанности она не допустит, сумеет постоять за себя, за честь своей семьи. И это вовсе не месть, думалось ей, а гордая защита своего достоинства.

В горах темнеет быстро. Не успеет солнце нырнуть за макушку леса, как тут же густые сумерки обволакивают все в округе. Темень, как ветерок, начинала струиться по земле, затушевывала в темные тона белесое небо. Время бежало. Ася заголила обшлаг кофточки на запястье, посмотрела на часики. Стрелка близилась к шести часам. Тем же путем вдоль хрустального ключа она пробралась к березам в распадке. Осторожно и тихо прилегла на валежник, густо укрывающий охотничью яму. До прихода Шарифа оставались считанные минуты. И вот он в точно намеченный срок появился у березового подлеска, как условились, к шести часам. Шариф тут же заметил ее, лежащую на свежих ветках. Даже эта мелочь - зеленые, свежие ветки - приободрила его. «Местечко подготовила», - подумалось ему.

Безлюдье, тишь... В ветвях и сосновом лапнике, беспорядочно валяющихся в густой траве, лежащую парочку со стороны не увидеть. Он помахал ей рукой, прибавил шаг. Остановился, вроде бы не заметив край ямы, ловко замаскированный от стороннего взгляда. Глазки его воровски поблескивали. Он заметно нервничал, дергался, был слегка пьян. Ася молчала, ждала. Шариф вытащил из авоськи бутылку водки, поставил ее возле ног. Расстелил газету и высыпал на нее из кульков конфеты.

- Ну иди сюда, - совсем тихо произнесла она и указала рукой именно то место, куда ему удобнее всего было бы прилечь, - рядом с собой. Заметила, как мелко-мелко задрожали его пальцы, весь преобразился, резко и бездумно кинулся к ней. В этот момент, как она и задумала, Ася чуточку отодвинулась в сторону на другую упругую жердину. Ее ловушка сработала точно и своевременно. Случилось именно то, что она замыслила. Устремившись к ней и не видя ничего перед собою, Шариф всей тяжестью обрюзгшего тела грохнулся в низ ямы.

Она успела облегченно вздохнуть, от неожиданно нахлынувшей буйной радости громко рассмеялась. Но вдруг сквозь звонкий стрекот кузнечиков, сквозь шумный лепет листвы в уши ее ударило что-то непонятное: там, внизу, под жердями и валежником раздался глухой дикий рев. Ася обезумела от испуга, ибо рев этот был совершенно не похож на человеческий голос: какой-то хриплый, удушливый, устрашающий. Почудились прерывистые слова, Шариф что-то кричал, хрипел, матерился. Или ей показалось это? Невнятный и непонятный шум не столько слышался ей, сколь ощущался разгоряченным сознанием. Крик и стоны внизу перемешались в единое. Осторожно переваливаясь через жерди, случайным взглядом увидела она в прорези между веток, как там, в глубине ямы, шевелилась бурая туша зверя. Диким испугом охватило все ее существо, ей почудилось, что она теряет рассудок. В беспамятстве Ася ринулась к краю ямы. Крик боли, крик обезумевшего от страха Шарифа потряс все окрест. Она бежала по нескошенной траве к дороге, высохшие бастылы в кровь царапали колени и бедра. Не видя ничего перед собой, падала в траву, снова вставала и бежала, бежала, не осознавая куда. Так в туманном забытьи, одолевая травостой, выбежала она на проезжую дорогу. Когда выдохлась совсем, упала ничком на обочину, чуть ли не теряя сознание от боли, обиды, усталости. Ей чудилось, как в яме борятся меж собой медведь и человек. После краткого отдыха всем телом ощутила, что усталость нисколько не прошла, а еще сильнее охватила каменной тяжестью. Только тут поняла, что бежала она не к балагану, не к табору, а к себе домой, в деревню. К счастью, из-за поворота вынырнула подвода: ехал колхозный конюх. Он увидел ее у края дороги. Остановил лошадь, натянув вожжи. Спрыгнул с телеги и долго не мог признать ее: так изменилось от страха лицо Аси. Она что-то говорила конюху, но тот ни слова не разобрал.

Алексей, завидя жену, мгновенно понял: произошло что-то ужасное. Он подбежал к ней, обнял, заглядывая в глаза:

- Что с тобой, Ася? Ты на себя не похожа. Где Дениска, где? - испуганно спрашивал он, ловя руками скользящее наземь обессиленное тело жены.

Ася припала к его плечу, снова заплакала и сквозь слезы пыталась объяснить произошедшее, но слова застревали в горле, обрывались.

- Алеша, там беда стряслась, - наконец более-менее внятно промолвила она. - Поедем скорей...

- Я не могу взять в толк, что стряслось? - в который раз перебил ее муж.

- Поехали, в дороге все объясню...

Уже выгнав мотоцикл со двора, Алексей снова спросил:

- Ну прошу тебя, Ася, успокойся и объясни все толком.

Наконец она осознала, что словам обтекаемой формы придать невозможно, говорить надо было прямо и открыто.

- Что тут объяснять! - резко бросила она. - Шариф, дрянь, изнасиловать меня пытался!

- Ах, тварь! - на весь двор вскрикнул Алексей, да так оглушительно, что куры, копошившиеся мирно в навозной куче, шарахнулись с перепугу по сторонам. - Ну а ты что, как сама-то?

- Сама цела и невредима, а вот Шариф, засранец, в яму к медведю угодил, - сквозь слезы объясняла она мужу случившееся, жалась в страхе к его груди, испытующе заглядывала в его глаза. - Леша, поверь, я не знала, что там в яме медведь… Я не думала... Что же теперь будет-то?..

Алексей кинул в мотоциклетную коляску двуствольное ружье и патронташ, усадил жену и рванул на всей скорости вдоль деревенской улицы к полю. Мотоцикл выжимал все свои лошадиные силы, рвался во весь опор, оставляя позади шлейф пыли. Ася продолжала всхлипывать, говорила больше сама себе, чем мужу:

- Как же теперь жить мне, как жить?!

- Да успокойся, плюнь. Не стоит он твоей единой слезы.

- Нет, нет, а вдруг его там медведь задрал? Что же со мной будет? - возражала она. - Какой бы ни был, он же человек, наш деревенский, свой...

- Свои такими сволочами не бывают, - громко кричал Алексей,- перекрывая гул мотоцикла.- Погань он! Стервец! Как жил беспутно, такую и смерть себе уготовил. Сам виноват!

- Зачем так говоришь, Леша, - перечила она. - Ты же учитель, учишь, как жить. Ты не должен так жестоко судить.

Он вспыхнул, серчая:

- А ты что же думаешь, лучше было бы честь свою потерять и не защищаться?!

Начались горы, лес, камни. Вот и распадок, вот и злополучная яма-ловушка. Около края овражка Алексей остановил мотоцикл, резко спрыгнул с сиденья, на бегу выхватывая ружье. Он заглянул в зияющий полумрак и оцепенел от неожиданности. Копытами вразброс на дне ямы валялся убитый молодой лось. Шарифа в яме не было.

- Что ты медлишь, что ты не стреляешь, Леша? - нетерпеливо просила Ася.

- Медведя нет. Там лось.

- Лось?

- Он мертв.

- А где Шариф?

Он оглянулся, растерянно развел руками - одна пустая, в другой ружье:

- Его там нет,- только и ответил.

- Не может быть того! - крикнула она, озираясь вокруг. - Кровь, Леша, кровь! - испуганно выдохнула она, показывая рукой на леглую траву.

Алексей посмотрел под ноги. Трава от края ямы была вся смята, кое-где алели сгустки запекшейся крови. Не успели оба они что-либо сообразить, как из-под уклона, от побулькивающего внизу ручья показался Касим, а следом Дениска. Касим подошел весь потный, рубашка в крови, схватил рукой двустволку.

- Не шути с этим, не балуй, - посмотрел тусклым взглядом на Алексея.

- Где Шариф? - оттолкнул учитель от себя Касимку.

- Он живой-невредимый, у воды лежит, - успокоил Касим.- Сейчас лося свежевать будем, мясца наварим вволю. Остатки продадим, - как ни в чем не бывало пояснил мужик и кинул к краю ямы мочальную веревку.

Во взоре Аси появилась радостная надежда.

- Он жив, правда? Ну скажи, скажи, Касим, жив, да?

- Живой, чё с ним будет, бугаем! - буркнул Касим.

- Как хорошо, как хорошо, - причитала Ася.- Сыночек! - прижала к себе Дениску.

- Нож у Шарифа всегда при себе, - пояснил Касим. - Ножом запорол зверя. Ну и самого, правда, шибко поломал лось этот. Я жду, жду в балагане, думаю, что-то долго нету. Пошагал сюда, гляжу, он в яме рядом со зверем валяется. Сам тоже ни живой ни мертвый, право слово. Выпер его из ямы веревкой, к ручью оттащил прохладиться маленько. - Он, выговорившись, скосил глаза на Алексея. - Его бы, Алексей Дмитрич, в больницу спровадить не мешает, крови все же много потерял, ослаб...

- Передай своему дружку - стерва он, пусть на пути мне не встречается как можно дольше, чего доброго, пришибу негодяя.

- Передам, обязательно передам слово в слово, Дмитрич, - лепетал перепуганно Касим, пересиливая себя, умоляюще просил: - Увезти бы надо Шарифа...

- Я его не повезу, - как отрезал Алексей. - Так и передай, не повезу и все. За себя не ручаюсь.

- Лексей Дмитрич, лошадь есть, да на ней ехать долго. А я сам могу водить машину, даже права имеются на это, - одолжи мотай. Я мигом: одна нога там, другая здесь.

- Отвяжись ты от них, дай мотоцикл, - ввязалась Ася.

Он сплюнул в траву, махнул рукой:

- Бери и чтоб с глаз моих долой! Понял!.. Зверье!..

- Не я же виноват, не я, - залепетал оправдательно Касим, оседлал мотоцикл и рванул на скорости к ручью.

- Не зверье. Нет, Леша, нет, - говорила Ася.- Люди рождаются все добрыми. Жизнь делает из них подонков и негодяев, жизнь.

«А может, Ася права?» - уже засыпая, думал он в балагане и вспомнил, как однажды ловили они в уральской тайге зека, сбежавшего уркагана. Ночью, стылой зимой, остановились на ночлег в старой русской избе. У поддувала горячей печки стояла черная старуха и беззубым ртом причитала: «Печурочник дорогой мой, Печурочник ненаглядный, пригрей ты меня старую, упокой ты мою душу грешную...»

На дворе завывал ветер, под печью скреблись мыши, хлопали худосочные ставни по мерзлым окнам. Алексей не мог тогда заснуть. А утром спросил старуху, кто такой этот Печурочник, которому она молилась?

- Да он, милой, в трубе живет, сам черный такой, с красной головкой. Он людей любит, он старых любит, - ответила выцветшая и выпитая жизнью старая женщина.

Лунная ночь струилась над балаганом. Казалось, на всей земле сегодня покойно и тихо.