ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ

Ноябрь заканчивался сырыми, холодными, скучными днями, но холодно было уже по-зимнему. В сумерках часто начинало казаться, что вот-вот пойдет снег, выбелит улицы, мостовые, крыши домов, набережные. Но ночью принимался вдруг дуть ветер с моря, тучи расходились, и только лишь к утру малость подмораживало. А днем опять слякоть под ногами, сырость, неслышно падающая сверху, — и никуда не хочется идти.

— Вот выпадет снег, — рассуждал Василий Петрович, — обязательно пойду в парк.

Но настоящего снега все не было и не было, в окошко смотреть надоедало, и он шел в свою мастерскую, где просиживал часто до ночи. Там он разглядывал свои оконченные и неоконченные картины, вдумываясь и как бы заново переживая старые замыслы.

Мастерская его находилась во дворе дома-особняка, в добротном, крытом железом сарайчике. Он приходил туда после обеда, включал свет, так как окон в мастерской не было, садился в парусиновый шезлонг поуютнее и долго разговаривал с картинами. Забавные это были монологи.

Когда старый художник волновался, он вставал из шезлонга и опускался на колени перед мольбертом. При тусклом электрическом освещении фигурка коленопреклоненного старика, рассуждающего об искусстве, была смешна, а сам он со своими странными речами, похожими на таинственные заклинания, выглядел маленьким седым колдуном.

— Эти картины есть почти полное воплощение моей идеи. Смысл ее прост, — говорил он. — Я писал их для себя, то есть не имел корыстных чувств. Следовательно, они осуществляют самые чистые и лучшие помыслы, какие могут быть в душе человека. Когда люди увидят мои картины, они скажут, что я был прав.

— В течение всей моей жизни я не показал эти полотна ни одному человеку. Так я сам хотел. И это понятно. Я не хотел, чтобы слава, как муть, осела на дно моей души, как на дно родника. Тогда бы он перестал исторгать чистую студеную влагу из своих недр.

Уходя из мастерской, Василий Петрович запирал ее на замок.

В одну из последних ноябрьских ночей он проснулся от кошмара. Ему приснилось, что в мастерскую залезли воры. Старик тотчас же встал, не включая света, оделся, замотал шею шарфом и спустился по лестнице во двор. Шел дождь. Ноги художника промокли, пока он дошел до мастерской. Рядом угрюмо шумели деревья в саду. Луч фонаря резко освещал песчаную дорожку под башмаками. Когда Василий Петрович посветил на дверь сарайчика, замка не было.

— Свершилось, — подумал старик. До утра он так и просидел полураздетый в опустевшей мастерской. Фонарь он позабыл выключить, и тот горел всю ночь, освещая маленькую печальную фигурку человека, бессмысленно взирающего на голые стены.

Кончился ноябрь, а снега все не было.

С тех пор как художника обворовали, он все чаще стал думать о смерти. Ему теперь не было жаль украденных картин, так как он знал, что рано или поздно они все равно попадут к людям.

— Увидев их, люди непременно поймут, — думал он, — что жить надо как-то иначе, чем они жили до сих пор. А разве это не достижение моей цели? Стало быть, я выполнил свое назначение. Остается только умереть. Да, да, умереть. Вот только увидеть бы еще раз первый снег.

Мысли о белом, чистом снеге стали теперь для него новым смыслом отмеренных ему дней.

Он начал по вечерам бродить по улицам, чтобы не пропустить нужный час. Возвращался он обычно далеко за полночь.

Один раз Василий Петрович забрел в незнакомое ему место на окраине городка. Хотя в отдалении светились фонари, наступавшая темнота одолевала их свет, и казалось, что они угасают.

Задумавшись, он неосторожно ступил и чуть было не поскользнулся на обледенелом тротуаре. Это заставило его идти помедленнее. Он перешел с одной стороны улицы на другую, где росли деревья. Надо было возвращаться.

Внезапно улица, по которой шел Василий Петрович, повернула влево, и он решил, что повернет тоже влево, хотя ему надо было направо, так как там был его дом. В конце проулка виднелась каменная арка у входа в парк, освещенная электричеством.

К ночи погода окончательно переменилась. Небо местами сгустилось и потемнело еще больше, чем вчера, а кой-где, наоборот, просветилось. Ветер же дул по-прежнему северный и даже усилился. Но это только ободряло настроение Василия Петровича.

Когда редко проезжавшие по набережной такси освещали фарами его в старомодном долгополом пальто, а ветер развевал седую бородку, вылезавшую то и дело из-под шарфа, он и правда казался маленьким колдуном, который задумал какое-то доброе дело и вот ходит по ночному городу, чтобы все увидеть и запомнить.

Постояв немного на набережной, вглядываясь в даль моря, откуда тянуло сыростью и пенились во мраке волны, он решил вернуться, но шел не торопясь и с уверенностью, что первый снег будет именно сегодня.

— И прекрасно, и ничего не надо больше, — думал он уже на ходу, переполняемый тихой старческой радостью.

Неожиданно кто-то окликнул его. Старик остановился прислушавшись.

В высоком деревянном доме, около которого он стоял, освещено было всего одно окно, во втором этаже, а где-то за забором, гремя цепью, отряхивалась собака.

В свете фонаря, освещавшего только кусок узкой улички, появилась сначала тень человека, а потом и он сам, одетый в какой-то балахон-дождевик. Капюшон хлопал его по спине, так как незнакомец шагал быстро и сутулясь. Когда он приблизился, лицо его показалось Василию Петровичу мертвенно желтым то ли от усталости, то ли от тусклого электрического света. Струи дождя текли по небритым впавшим щекам.

— Что вам нужно? — хрипло просил старик.

— Я давно за вами хожу, — заговорил незнакомец. — Хочу с вами поговорить. Я знаю, кто взял ваши картины.

Василий Петрович почти содрогнулся, будто его ударили. Пристально посмотрел он в чужое ему лицо. Несколько мгновений прошло так. Потом он пробормотал что-то, отвернулся и зашагал прочь.

— Постойте! — закричал человек в балахоне, размахивая рукавами. — Я вам все расскажу. Вы поймете. Вы не можете не понять. Стойте! Я хочу, чтобы вы простили меня… Я многое понял, увидев ваши картины.

Высоко в луче света, падающего из окна, летели танцуя первые крупные снежинки. Затем закипело белым крошевом желтое пятно фонаря. Настоящий снег пошел, наконец.

МЕЧТАТЕЛЬ?

Дмитрий уже оканчивал третий курс, когда один старый чудаковатый преподаватель, который вел у них практикум по хирургии, посоветовал ему бросить медицину совсем. Мысль выглядела хотя и несколько странно, но привлекательно. С вниманием выслушал Дмитрий и короткую речь старого человека.

— Не следует быть аналитиком, — говорил профессор, двигая губами, бровями, глазами и одной рукой одновременно. — Иначе вы когда-нибудь замечтаетесь, а замечтавшись, не заметите, как зарежете пациента. Вы хоть понимаете, чувствуете?

Понимать Дмитрий понимал смутно, но чувствовать он чувствовал: старик в чем-то неуловимо прав.

«Видно, много курит, — подумалось о нем Дмитрию, когда он, в непривычной близости разглядывая преподавателя, заметил, что у того желтые возле ногтей пальцы. — О чем это он?»

— Вы, молодой человек, — говорил преподаватель, покручивая своими желтыми пальцами правой руки пуговицу на белом халате, — вы принадлежите, по моим наблюдениям, к разряду людей мечтательных, непостоянных, а следовательно, не можете полюбить медицину раз и навсегда. Она для вас вроде мачехи. Ее и уважают, и побаиваются в детстве, но взрослым уже не воспринимают всерьез.

В заключение и последовал совет, который так заинтересовал Дмитрия.

«Каково, а?» — подумал он с изумлением и хотел было что-то спросить у преподавателя, но тот уже ушел.

— Митька, — тут же позвал чей-то голос.

Дмитрий обернулся от окна. В коридоре института, где происходил этот разговор, было шумно, тесно, весело, бесконечно ходили люди, одетые в белое, и он не сразу разглядел, кто его звал.

Это был приятель, дружок, учившийся на курс его старше, Алешка, в медицину влюбленный как в девушку и в институт ходивший как на свидание.

— О чем это с тобой говорил Меньшиков? — спросил Алешка с хитрецой, когда они, поздоровавшись, стали спускаться по лестнице в столовую. — Интересный старикан. Для него наука — как жена, от которой он собирается наплодить кучу детей, а не понимает, что он уже стар и, наверное, импотент… Ты что так хмур?

Дмитрий сказал, что у него болит голова.

— Вероятно, от запаха в столовой, — прибавил он немного погодя. Последние слова о профессоре Меньшикове не понравились ему. И он, слушая болтовню своего друга, теперь больше молчал, чем разговаривал, а если и вставлял слова два-три, то только из соображений такта.

А расстались они и вовсе как незнакомые.

День был несветлый, осенний, когда нет ни солнца, ни дождя. Ветер мел по асфальту сухие потемневшие листья, загоняя их стайками к оградам, к зданиям, под колеса троллейбусов и под ноги пешеходам, шевеля платья, полы плащей, пальто, бороды, заставлял придерживать шляпы и туже кутаться в поднятые воротники. Шум города немного успокаивал, легче думалось, и Дмитрий шел почти не глядя под ноги.

Какое-то новое настроение рождалось в нем, и хотя он не умел еще назвать его, но догадывался, что оно связано с мыслями о предстоящем отъезде, о расставании и о чем-то далеком-далеком, которое наступит, когда он уедет совсем.

— Но интересно, — рассуждал он, — куда я поеду, когда брошу институт? Домой, в деревню?

Новая мысль остановила его, как будто он шел-шел и вдруг уткнулся лбом в каменную стену.

Когда Дмитрий огляделся, оказалось, что он забрел в незнакомый ему парк. Все здесь было голо, неуютно, безлюдно. Толстые облетевшие липы угрюмо шумели над ним.

— Надо посоветоваться с кем-то, — решил он, сев на первую попавшую скамейку под дерево. — Меньшиков, возможно, преувеличивает, но почему мне тогда понравилось его внезапное предложение? Неужели он прав?

Но ни в тот день, ни на другой — никогда не надумал Дмитрий идти к кому-либо, чтобы избавить себя от мучивших сомнений. Учебу он не запустил. Ходил прилежно на лекции, отрабатывал практики в больницах, был на операциях в качестве ассистента, а потом и самостоятельно…

Два раза ему еще пришлось встретиться и с профессором Меньшиковым: один раз в институте, потом у него на квартире. Но в коридоре института старый преподаватель или не вспомнил своего с ним разговора, либо была какая иная причина, только с равнодушным лицом прошел мимо, когда Дмитрий вежливо посторонился, давая ему дорогу. Когда Меньшиков умер, Дмитрий решил поехать на гражданскую панихиду, чтобы покончить со своими сомнениями окончательно. Потрясение, которое он там пережил, взволновало его… У умершего преподавателя было насмешливое выражение лица. «Неужели он все помнил?» — подумал Дмитрий, и ему сделалось чего-то стыдно. Он поскорее ушел, не став дожидаться конца.

Прошло много лет. Дмитрий уехал по направлению в село, где и остался жить навсегда. Там он женился. Жена работает тоже в больнице. Когда Дмитрий Николаевич делает операции, она ассистирует ему. Дом у них большой, заметный, так как стоит на окраине и окрашен в темно-зеленый цвет. Этот цвет нравится его жене, и Дмитрий Николаевич, чтобы сделать ей приятное, прошлой осенью сам подновил окраску. Детей у них нет, зато полно друзей и знакомых, потому что в округе хирург Д. Н. Свиридов человек известный. По вечерам, особенно осенью и зимой, в доме на окраине долго горит свет в окнах. Гости, зайдя на огонек, пьют чай, приготовленный хозяйкой по какому-то особому рецепту, похваливая его за аромат, потом играет на рояле местный дорожный инженер, который сам сочиняет мелодийки и всех удивляет своими познаниями в астрономии. Дмитрий Николаевич весел, много шутит, бегает по комнатам и нравится всем, бесспорно, тоже. Но когда гости расходятся, восхищаясь, как мило и трогательно живут врачи Свиридовы, когда смолкают голоса их за окном и старый огромный дом пустеет, становясь холодным и неуютным, Дмитрий Николаевич все чаще и чаще начинает грустить. Он садится в такие минуты в кухне перед горящей печью, смотрит в огонь и вдруг говорит жене, пугая ее непонятной устремленностью:

— Ниночка, это ужасно. Неужели всю жизнь мы будем только лечить?

Жена подсаживается к нему, и вновь становится слышно, как в печи шумит огонь.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Валентин полагал, что когда он женится, то все его старые случайные связи сами собой отойдут в прошлое. Но он ошибся. Полгода тому назад он пережил приключение с одной молодой женщиной, а теперь, когда он твердо был намерен вступить в брак с дочерью друга его отца, мысли его были сосредоточены отнюдь не на предсвадебных вопросах. Это чуть-чуть не привело к размолвке молодых. Когда невеста спросила как-то, отчего он так задумчив в последнее время, Валентин, увлеченный воспоминаниями, не нашел что ответить, поставив себя тем самым в положение человека, которого можно подозревать в чем-то непорядочном. Мнительность невесты сразу возросла. Она стала чаще присматриваться к выражению его лица и даже попыталась через его и своих знакомых понаблюдать, как он ведет себя с посторонними женщинами. Валентин мог ничего не опасаться, потому что в этом отношении поведение его в общем-то было более чем безупречным, но когда он об этом узнал, то оскорбился донельзя. И не замедлил высказаться: как только выдался случай, он объявил Эльзе в присутствии ее родственников, что намерен отложить свадьбу до наступления лучших времен. Недели три не появлялся в доме у них, пока, наконец, невеста сама не приехала к нему с извинениями. Девушка расплакалась, объяснила свою мнительность предсвадебным состоянием, и они помирились. Но это ничего не изменило в мыслях Валентина.

Настал день, когда надо было ехать в загс.

Валентин, одетый в черную тройку, сидел в доме невесты, ожидая ее выхода. Окно в комнате было распахнуто настежь, однако он расстегнул еще и пиджак от жары и волнения. Он думал опять о той женщине.

Знакомство их произошло абсолютно случайно, в поезде, Валентин тогда возвращался из деревни, где у него была заключительная учительская практика.

Поезд должен был быть ровно в шесть, а Валентин приехал на станцию в четыре. Кое-как он провел некоторое время в расхаживании по перрону то до буфета и обратно, то уходя вглубь сырого грязного станционного двора. Вдали виднелись какие-то постройки, склады, штабеля бревен, контейнеры, и Валентин решил пойти туда. В мыслях он был занят составлением статьи о воспитании, которую собирался дописать по приезде. Он сел на бревно и набросал свои мысли в блокнот. Потом вернулся в вокзал.

Когда подошел поезд, Валентин сел в вагон, но не в свой, просто ошибся. Так как было не очень многолюдно, то сразу же нашел свободное место. Соседкой оказалась эта женщина. Пожалуй, точно не вспомнить, как они разговорились. Кажется, все началось с обычных вопросов, куда едете и т. д. «Самое странное, — вспоминает сейчас Валентин, — не было и тени смущения, когда мы смотрели друг на друга».

Время для Валентина останавливается.

«Интересно, — думает он, — у нее такое близкое и понятное лицо».

— Да вы садитесь ближе, — говорит вдруг женщина.

Сам не понимая зачем, он повинуется, слушает ее слова, перемежаемые размеренным стуком колес вагона, смотрит в ее лицо, молчит, чувствуя, как его волнует ее близость, но ничего не может поделать с собой и вдруг решается взять ее маленькую руку в свою. Страшно, если сейчас она уберет ее, но женщина только ласково и тихо смеется одними глазами, потом нежно и мягко шевелит тонкими пальцами в его ладони. Сердце у Валентина куда-то исчезает из груди.

— Выйдемте, — говорит он тихо, хотя в купе никого.

И когда они вдвоем выходят в безлюдный тамбур, где слышнее размеренный перестук колес на стыках рельсов, Валентин полностью уверен, что женщина не оттолкнет его, если он захочет поцеловать ее.

Сильно покачивает вагон. Валентин кладет ей руки на плечи (она ниже его ростом) и долго, покойно, легко, как из родника, пьет из ее губ, приятно ощущая холодок молодого незнакомого рта. Так они стоят целую вечность (или так им кажется), пока действительность не отбирает у них их тайну.

— Надо идти, — просительно и с лаской произносит она, ее дыхание щекочет кожу его лица. — Надо идти. Слышишь? А то я сама захочу поцеловать тебя.

А он еще и еще смотрит в ее лицо, в глаза, в милый прямой пробор среди молодых, нежных волос надо лбом, дышит, целует, чтобы взять и запомнить это навсегда. Она тоже в волнении хочет постигнуть его всего, а потом уходит, мелькнув наброшенной на узенькие плечи цветной шалью…

— Надо идти. Надо идти. Слышишь? Пора ехать.

Кто-то долго и легко подергивает его за рукав пиджака. Когда Валентин подымает голову от подоконника, который слегка запотел от жаркой щеки, то узнает свою невесту. Рядом еще какие-то люди, одетые к празднеству.

«Господи, как она красива», — думает Валентин.

— Пора ехать. Ты уснул, дорогой? — говорит невеста и ладошкой в миниатюрной белой перчатке трогает его вспотевшую щеку. Снежно-белое платье с легкой, как дымка, фатой, на которой наколота живая чайная розочка, очень к лицу белокурой невесте.

— Да, да, — отвечает он рассеянно, — я сейчас…

Встает и выходит вслед за невестой.

РАЗБИТЫЕ ОЧКИ

До отъезда оставался всего какой-нибудь час, когда принесли это письмо. Когда жена подала ему его, Дюев даже не подумал, от кого оно, зачем, он даже не посмотрел, есть ли на нем обратный адрес. Да и не до того было: торопились не опоздать на самолет. Два дня уже, как начался их отпуск, а они все еще были дома, потому что доктора Дюева то и дело по надобности вызывали в клинику. «Ежели и нынче мы не уедем, — рассуждал он, — жена осердится вконец».

Когда конверт был наконец кое-как вскрыт, Дюев машинально достал из кармана своего дорогого импортного кожаного пиджака очки и пробежал глазами по листку бумаги. Там было всего несколько строк. И как только смысл их дошел до него, горячая испарина тотчас выступила на лбу его. Он снова взял конверт и вчитался в адрес. Все точно: письмо было ему, Д. Д. Дюеву.

— Димочка, — сказала тут жена через неприкрытую дверь его кабинета, — мы опоздаем из-за тебя, котик.

Декольте при ее уже немолодом возрасте, а также то, что она затем вошла в его кабинет без его ведома (это было единственное место в доме, где все было по его), вызвало у Дюева какое-то глухое желчное раздражение.

— Подожди, — пробормотал он ей не своим голосом.

— Но мы опаздываем, — возразила жена нервически. — Наконец, это невыносимо. Я не желаю больше оставаться в этом городе. У тебя все время здесь дела. Это никогда не кончится.

— Вчера мне звонили? — сухо оборвал ее Дюев.

Он оторвался теперь от письма и смотрел через очки пристально и колюче.

От вопроса лицо женщины, невысокой полногрудой брюнетки, стоявшей в дверях, не зная, идти ли ей дальше, переменилось выражением, изобразив совершенно незаслуженную обиду. Женщина вздрогнула, когда Дюев встал и шагнул ей навстречу.

— Отвечай, — гневно прошептал он.

«Он меня убьет», — подумала женщина. И заплакала. И заговорила сквозь слезы о том, что вчера вечером действительно звонили из его клиники и просили, чтобы он срочно приехал, и что она, не сказав ему об этом, думала только об их отпуске, а не о себе.

— Этот невозможный туманный город… — всхлипывала она.

— Замолчи, — закричал вне себя Дюев.

Объяснять он ничего не стал. Да, это он один виноват в случившемся. И ничего уже нельзя поправить. «Ужасно, — подумал он. — Ужасно».

Когда он попытался застегнуть пиджак, то почувствовал, что руки его преступно трясутся, а когда вышел в другую комнату и увидел жену, лежавшую лицом вниз в своем неуместном декольте, открывающем даже спину, на роскошной тахте, чувство отвращения и негодования переполнило его. Впервые за всю свою жизнь, он как будто другими глазами посмотрел вокруг, на себя. И стыд, что он вот так дорого и комильфотно живет, породил в нем ощущение какой-то гадливости ко всему, что он имел и чего добился.

— Лидия Ивановна, — обратился он к жене, но подумав, не нашел, что прибавить. Вернее, не знал просто, что надо говорить в таких случаях.

Когда за Дюевым закрылась входная дверь, жена его, перестав плакать, из любопытства решила заглянуть в злополучное письмо. Оно лежало на столе в кабинете, с очками вместе. Видимо, Дюев забыл их, уходя.

Только одной фразы, самой последней в письме, не поняла Лидия Ивановна. Там сообщалось, что операция, на которую вызывали Дюева вчера вечером, окончилась летальным исходом.

Женщина задумалась над незнакомым ей выражением. И письмо выпало из ее рук. Падая, оно задело очки, лежавшие на самом краешке стола. Очки разбились.

ОРЕШЕК

Нужна была холодная вода.

Когда Ленка наполнила из-под крана в общежитском туалете фарфоровую расписную кружку и шла уже обратно в комнату, до слуха ее донеслись обрывки разговора, которые заставили ее внезапно остановиться прямо посреди лестницы. Разговаривали этажом выше, на лестничной площадке, и голоса Ленка узнала сразу — Ольгины гости. Отступив со света и прислушавшись, она тут же убедилась, что говорили об Ольге, ее подруге по группе, у которой сегодня справляли день рождения. Так как в общаге они жили в разных комнатах, то договорились, что застолье и танцы проведут у Ольги, а если кому надо будет уединиться или кто вырубится раньше времени, тех — в Ленкину берлогу. Неприятности начались почти сразу же. Ольга с самого начала вечеринки лишнего выпила, и теперь ей Ленка решила наливать только воду, за которой и отправилась. И вот слышит:

— Слушай, Радик, — сказал голос наверху, — она, кажется, сегодня готова на все. Не теряйся, паря.

— А где? Не прямо же среди гостей...

— Где-где! — передразнил первый голос. — Да хоть в туалете на подоконнике. Ей, по-моему, скоро вообще бир-бар будет. Хлещет больше нас. Кроме того, она сама, еще когда пришли, шепнула мне, что есть свободная комната. Усек?

— Усек-усек, — буркнул второй, — но как-то, знаешь, не по мне это... пьяную...

— Лады! — В голосе говорившего зазвучал металл. — Тогда я ее забираю на этот вечерок. В долгу не останусь... — И Игорь (Ленка и его узнала наконец) как-то зло хохотнул.

Сердце у Ленки при этом хохотке резко сжалось, а потом запрыгало как у зайчишки... «Вот гад, — обругала она про себя Игоря. Ведь у Ольги с Радиком вроде бы всерьез все началось… — Сволочь, — еще раз выругалась она. — Ну погоди! Шиш ты ее получишь... Подонок...»

Тут же она взяла себя в руки и решила, что дождется, когда эти двое накурятся и уйдут. Она еще твердо не знала, что сделает, чтобы с подругой не стряслась беда, но была твердо уверена — не бывать этому.

Маленькая и невзрачная, низенькая росточком, Ленка была полной противоположностью Ольги, высокой, статной, красивой. В одном она ее превосходила: никогда не теряла головы — ни на экзаменах, ни в стычках с деканатом, ни с сильным полом. Орешек — прозвали ее на факультете. Правда, девчонки на нее посматривали свысока из-за ее невзрачности и неказистости. Но парни побаивались ее острого язычка, а в деканате уважали за принципиальность: вступилась за двух студенток из ее группы и доказала, что их лишили стипендии не по справедливости, а по произволу одного из преподавателей-юбочников. Скандал был на весь университет. Преподавателю тому указали на дверь. К Ленке подходили даже незнакомые ей ребята и говорили:

— Молодцом, Орешек! Так их!

Одна только Ольга отреагировала как-то странно:

— Тоже мне трагедия. Что от них — убудет? А его теперь нигде на работу не возьмут…

Ленку такой полуцинизм-полугуманизм, честно говоря, не удивил. Знала она слабости ее, особенно по части влюбчивости. И вообще, парней Ольга уважала явно больше, чем подруг.

— Ох, Олюня, — горько как-то выдохнула тогда Ленка. — Далеко ты зайдешь с такой философией. И на что тебе эти мужики?

— Подрастешь — узнаешь, — хмыкнула Ольга. И тут же, видимо сообразив, что обидела девчонку, добавила: — Ладно, Орешек, не будем ссориться. Я ведь понимаю, что ты права. Но и того недотепу мне тоже жалко. У него, чай, жена, детки. А им кушать хочется.

— Вот пусть и не б…дует, — резко ответила Ленка. — Да еще со студентками, которым кушать хочется не менее…

…Когда наверху затихло, Ленка сообразила, что «те» ушли и ей пора. Войдя в комнату, она попала в полумрак. Кто-то выключил свет, но чтобы не стало совсем темно, за оконные шторы поставили зажженную настольную лампу. Получилось что надо: интим. Играл магнитофон, но не на полную громкость. Несколько пар танцевали.

Первым делом Ленка поискала глазами Ольгу, и когда увидела ее сидящей на кровати рядом с накрытым столом, то немного успокоилась и даже подумала, что пушистые длинные волосы ее, распущенные по плечам, придают ей чрезвычайный шарм. Но тут же спокойствие и улетучилось: Ольга была явно под сильным кайфом, потому что необычно громко хохотала и тихонько отбивалась, когда кто-то сидящий рядом пытался то ли повалить ее, то ли обнять. И этим «кто-то», когда Ленка присмотрелась сквозь полусумрак, оказался Игорь, а не Радик, как она подумала вначале. «Рохля, — мелькнуло у нее в отношении последнего. — Тоже, видать, сволочь. Такую отдать другому?! Н-не получится!» — От злости она даже стала заикаться. И сжала кулачки. Кроме того, впервые за три года знакомства с Ольгой у Ленки внутри шевельнулось что-то вроде жалости и презрения к ней одновременно: «Тоже хороша!»

В растерянности Ленка огляделась, словно ища того, кто помог бы ей в этой ситуации, но все были заняты собой — кто танцами, кто разговорами за выпивкой. «Да и поймут ли?» — мелькнула мысль. Она ощутила себя такой беспомощной и одинокой, словно оказалась в глухих дебрях леса. Или на льдине, неизвестно куда ее несущей. Такого еще с ней не было… «Ольга потом будет каяться», — снова забилось в ней. И, может, именно эта догадка вдруг поставила все на место. «Держись, Орешек, — шепнула она себе. — Сейчас мы им покажем. Всем».

Постояв еще мгновение, она шагнула к столу, который на время танцев был отодвинут к окну и за которым в этот момент сидели двое или трое гостей, нарочно загремела рюмками, чтобы ее услышали, и дрожащими руками налила себе полный фужер водки…

— Ого! — сказал кто-то, когда Ленка, морщась и кривясь, но все же залпом опростала фужер до дна. И все другие в комнате тоже обернулись на нее, и даже Ольга, и тот, Игорь. Кто-то внезапно включил верхний свет. Танцующие остановились.

— Что случилось? — спросил один из парней.

Какая-то из девушек, высвободившись из полуобъятий партнера, подошла к почти трясущейся от отвращения Ленке.

— Ты что так долго, Ленок? Принесла воды?

— Принесла, — сказал Ленка, почти задыхаясь. — Вон стоит.

— У меня чулок порвался, — прибавила она тише. Однако ее услышали, поскольку кто-то из парней со смешком сказал:

— А ты сними, счас зашьем…

На эту реплику кто-то прыснул, но тут же сильный голос Ольги поставил его на место:

— Заткнись! Есть вопросы? — Вопросов не последовало. А дальше началось что-то вообще невероятное. Тихая, некрасивая, узкоплечая и узкобедрая Ленка уверенно направилась к кровати, на которой сидели Ольга с Игорем, и пригласила его на танец, почти прокричав при этом, чтобы вырубили свет. Ни полураздетая Ольга, никто другой ничего не понимали. Но свет выключили. Опешивший Игорь, держа своей лапищей худенькие Ленкины плечи, почти вынес ее на середину комнаты. Кто-то прибавил громкость музыки. Поднялись и другие пары. Все вроде снова вошло в колею.

— Чего тебе, малыш? — Глаза Игоря, чуть-чуть разозленные, но больше насмешливые, вцепились в Ленку. — Хочешь меня у подружки отбить?

— А если бы и так? — Ленка не отвернулась и не смутилась от его взгляда, а только вздрогнула, словно от внезапного холода. И парень это, кажется, почувствовал.

— Короче…

— Короче, — перебила она его, — ты мне нужен.

— Надолго ли и зачем?

— На нынешний вечерок. И за тем же, за чем ты перебил Ольгу у Радика.

— Ну-ну, — буркнул явно застигнутый врасплох Игорь. Он внезапно понял, что она слышала весь скабрезный разговор с Радиком. И ему почему-то стало не по себе. Эта пигалица крепко держала вожжи в своих ручонках. И тут он впервые за весь вечер разглядел, что она на личико не такая уж и дурнушка, какой показалась вначале. Вот только худовата малость, вроде девочки-подростка. Но почувствовал он в ней одновременно с этим и что-то задиристо-женское, упрямое, своевольное, даже кряжистое. Кряжистых девчонок Игорь уважал.

— Что ли пошли? — спросил он, прерывая танец, Ленка моргнула глазищами. «А ресницы у нее ой-ой-ой», — мелькнуло у него.

Когда они почти впритирку вышли из комнаты — он, огромный, почти под потолок, широкоплечий, и она, чуть достигающая своей головой в мелких кудряшках до его плеча, — в комнате стало тихо, и кассета как раз кончилась; впрочем, внимание всех было устремлено на них с самого начала танца.

— Куда это они? — спросил кто-то из общежитских девчонок.

— В общий туалет, — съехидничал парень по имени Вадик.

— Не хами, Вадик, — резко оборвала смешки мужской половины Ольга. — Включите свет. И вообще, пора закругляться. Баста.

Свет врубили. И всем как-то сразу стало ясно: хозяйка вечеринки абсолютно трезва. И опять никто не мог объяснить такой метаморфозы. Блузка застегнута. Большие карие глаза сверхсерьезны.

— Слушайте, а он ее не обидит? — нарушила тишину какая-то из низкорослых девчонок.

— Да, кстати, — никому не дала ответить другая, — почему Ленку Орешком прозвали?

Все заулыбались.

— По кочану, — обрезала Ольга. — Вам что, два раза повторять? По коням!

По коням так по коням. Все стали расходиться. В этот самый момент дверь раскрылась и вошла Ленка. Живая и невредимая. Только рыжие кудерьки малость взлохмачены.

— А где Игорь? — тут же поинтересовался любопытный парень Вадик.

— Как где? — удивилась Ленка. — Наверное, уже дома. Прямую дорожку я ему указала…

Все разом захохотали. И только Ленка с возмущением переводила взгляд с одного на другого в полнейшем недоумении, над чем это они ржут…